В компании куртизанок - Сара Дюнан

— Так значит, вы обратились? — спрашиваю я, и он, должно быть, различает удивление в моем голосе.

— Да, я обратился. — Его голос звучит твердо и выразительно. — Я покинул гетто три года назад. Я крестился, и теперь я христианин.

— И похоже, весьма преуспевающий христианин.

— Мне повезло. — Он улыбается, и эта улыбка как-то не очень ему идет. У него всегда был вид слишком серьезного человека, и перемена веры не сделала его более легкомысленным. — Я сумел найти применение своему опыту резчика и продавца драгоценных камней — и стал купцом. Но и вы, вы тоже, я вижу, поживаете неплохо.

— Да, очень неплохо, — отвечаю я.

— Это благодаря вашей госпоже?

— Да, благодаря госпоже. — И теперь, мне кажется, нам обоим приходят на ум некие картинки из некоей книги, которая так испугала еврея-ростовщика, что он не решился даже поговорить с ее владельцем, но которая, возможно, оказалась бы более приемлемой для светского купца-христианина.

Откуда-то из-за прилавка доносится звук гонга.

— Ах, мне пора, — спохватывается мой собеседник. — Внутри слишком шумно, чтобы услышать утреннюю Марангону, и здесь повторяют удар колокола, чтобы весь город был готов к работе. — У меня скоро встреча в Арсенале. О, это поистине подарок небес, что я нашел вас. Я все время надеялся вас когда-нибудь повстречать.

— Правда? — И тут я снова вижу ярость и страх на его лице в тот миг, когда он захлопывал дверь у меня перед носом. — Я-то думал, вы были рады избавиться от меня.

— А… Тогда… Это было так давно. Я был… — Он явно смутился. — Знаете, я вынужден просить прощения, мне и в самом деле уже пора. Но я бы хотел… Понимаете… если…

— Мы живем в Каза-Тревелли близ Сан-Панталона. Это дом Фьямметты Бьянкини. В округе его все знают. Я там почти каждый день после полудня и по вечерам.

— Благодарю. — Он уже поднялся и жмет мне руку. — Через несколько дней я покидаю Венецию. Еду в Индию. Но если удастся, то непременно наведаюсь к вам до отъезда.

— Будем вам рады. — Я пожимаю плечами. Почему бы нет? Мы обслуживаем всех желающих. Ну, вернее, всех, кроме евреев. Однако, насколько мне известно, в Венеции не существует законов, которые запрещали бы куртизанке услаждать новообращенного, лишь бы у него было достаточно денег. Впрочем, глядя ему вслед, я почему-то ощущаю разочарование из-за того, что он, именно он, так сильно переменился.

Эта нежданная встреча может стать поводом для хорошего рассказа, и ко времени возвращения домой я уже отточил его в уме. Но мое громогласное удивление тонет в суматохе, царящей около нашего дома. На ближайшем мосту толпа глазеет на то, как дюжина рабочих на большой барже скатывает веревки и куски ткани, а сверху, с нашего пьяно-нобиле, доносится шум голосов и смех.

Я быстро поднимаюсь по лестнице (богатый дом может позволить себе более низкие ступеньки, приспособленные для коротеньких ног) и на углу сталкиваюсь с Корягой, которая спускается вниз. Ее слух, как всегда, оказывается острее моего зрения, и она сразу хватается за перила, чтобы не упасть. Она удерживается на ногах, но открытая кошелка выпадает у нее из руки, и флакон толстого стекла выскакивает и ударяется о нижнюю ступеньку.

— Ах, простите! Я вам не сделал больно?

— Нет. Нет… Все в порядке.

Я подбираю флакон и протягиваю ей:

— Вот…

Ее рука заранее вытянута. Я мог бы спросить ее, откуда она знает, что флакон уже у меня, но, скорее всего, я услышу что-нибудь о звуке стекла (разбившегося или нет) или о том, что человек поворачивается по-разному в зависимости от того, держит ли в руке баночку, или рука у него пустая. Сегодня не четверг, и я не ожидал увидеть ее здесь, однако в доме, где много челяди, хватает недугов, а умная куртизанка следит не только за собственным здоровьем, но и за здоровьем прислуги. Я же чаще всего слишком занят, чтобы наши пути пересекались, а когда мы все-таки встречаемся, то разговариваем друг с другом любезно, так что человек посторонний мог бы легко принять нас за друзей и ошибся бы. На деле же где-то там, в глубине души, шрамы, от ран, нанесенных ей когда-то моими подозрениями, и память о том, как она мне отплатила, сохранились и по сей день, и мы против воли относимся друг к другу настороженно. Порой мне кажется, что, прояви я желание, сложившееся положение можно было бы исправить. Я далеко не чурбан неотесанный, и за последние несколько лет мне удалось очаровать и влюбить в себя нескольких женщин. Они были, конечно, несравнимо привлекательнее Коряги, правда, гораздо глупее ее, и я немного опасаюсь, как бы она, пусть даже с невидящими глазами, не раскусила меня.

— Что случилось? Что там за переполох наверху?

— Доставили подарок. Не могу сказать, какой именно, лучше сами поглядите.

Я вижу его в тот же миг, как переступаю порог портего. Ибо всякий, кто наделен глазами, сразу обратит на него внимание. Оно приставлено к стене — огромное, в человеческий рост, посеребренное зеркало. Оно больше любого зеркала, что я видел в жизни, и сверкает миллионами искр; в нем отражается обширное пространство комнаты и свет, проникающий внутрь через лоджию, напротив которой оно расположено. Полюбоваться на него собрались все домочадцы: здесь и моя госпожа, и Габриэлла, и Марчелло, а чуть поодаль наблюдает за всеобщим весельем наш клиент — торговец стеклянными изделиями Веспасиано Альберини.

— О, Бучино! Ты только погляди! Погляди, что нам привез мессер Альберини! — Ее лицо сияет почти так же ярко, как само зеркало. — Ах, ты бы видел! Его привезли на барже с Мурано, и понадобилось восемь человек, чтобы поднять его сюда с помощью лебедки. Всякий раз, как лебедку стопорило, у меня сердце замирало, так я боялась, что зеркало разобьется. Но мессер все продумал. — Тут она подходит к нему и крепко сжимает его руку, а он смеется, видя ее воодушевление, потому что благодарность всегда превращает ее в счастливого ребенка. — Жаль, что Коряга ушла так быстро. Ах! Ну, скажи, разве ты видел когда-нибудь вещь более чудесную, а?

Ничего чудеснее я и вправду не видел, и уже завтра весть о том, что это чудо появилось в нашем доме, разлетится по всему городу благодаря зрелищу, сопровождавшему его прибытие. Альберини — один из наших лучших клиентов. Это внушительный на вид и обстоятельный в поступках купец, человек, который узнает обо всех новейших достижениях в литье стекла едва ли не прежде, чем сами стеклодувы осознают их важность. По словам моей госпожи, в любви он напорист и свиреп, словно дикий вепрь. Однако протяните ему кусочек стекла — от тончайшего хрусталя до прекрасного орнамента из майолики, — и его руки вмиг становятся нежными и бережными, как у ангела, а в его устах коммерция обретает голос поэзии.

Я помню, когда он у нас ужинал впервые. Тогда он принес моей госпоже изящный хрустальный бокал для вина, украшенный ее именем, которое было выгравировано тончайшей алмазной иглой. «Друзья, потешьте ваши очи этим дивом! — обратился он к гостям, показывая им бокал. — Для сотворенья сей прозрачной пустоты понадобились песок, галька, пепел и огонь жарче адова пекла. В нем и свидетельство славы человека, и урок, преподанный Богом: красота так же совершенна и хрупка, как сама жизнь».

И с этими словами он сделал вид, что роняет бокал, а когда все присутствующие в ужасе ахнули, он усмехнулся и поднес его к свету, точно потир для причастия. Я не меньше полудюжины раз наблюдал, как Альберини проделывает это перед собраниями разных гостей, и мне по душе и его театральность, и его умение показывать товар. Порой я даже представляю себе, что, будь я священником, я бы скупал все неудачные изделия стеклодувов и каждое воскресенье ронял бы их с кафедры, дабы внушить своей пастве страх перед смертью. Не удивительно, что он сколотил большое состояние — на свете немного людей, которые умеют вместе со стеклом продавать философию, не забывая при этом наливать в свои бокалы лучшее вино. К счастью для нас, последние несколько лет тело моей госпожи вызывает в нем страстное желание видеть, как оно отражается в его зеркалах. Ведь стекольное дело не только пробуждает в людях скромность, но и играет на их тщеславии.

— Тебе нравится, Бучино? — спрашивает Альберини, и его круглое лицо расплывается в широкой улыбке.

— Как всегда, мессер, вы дарите нам чудеса.

— Я плачу красотой за красоту. Справедливый обмен.

— Ну, подойди же ближе, Бучино, и ты увидишь в нем свое отражение. — И моя госпожа манит меня. — Давай же! Это самое изумительное зрелище! Подвинься, Габриэлла, дай Бучино пройти.

Я подхожу к зеркалу и становлюсь рядом с Фьямметтой.

Она права, зрелище изумительное. Утреннее солнце щедро заливает нас светом, и вот мы стоим в полной красе: высокая стройная красавица с пышной гривой золотых волос и уродливый гном-коротышка, чья огромная голова едва доходит ей до груди. У меня невольно перехватывает дыхание. Наверное, я недостаточно подготовился к тому, что увижу. Видит Бог, я старался, как мог. Моя одежда сшита дорогим портным точно на меня, ее качество буквально просвечивает сквозь саму ткань, а борода моя (отнюдь не жалкая, как некогда уверял Аретино) аккуратно причесана и надушена мускусом и цитрусом, так же пахнут и мои лайковые перчатки. И все же в зеркале я сам себя пугаюсь. Просто все дело в том, что мысленно я представляю себя не настолько маленьким и безобразным, каков я в действительности, а потому мое отражение в любой поверхности, не говоря уж о таком огромном и безупречном зеркале, всегда застает меня врасплох.