В компании куртизанок - Сара Дюнан

Сара Дюнан

В компании куртизанок

Часть первая

1

Рим, год 1527

Моя госпожа, Фьямметта Бьянкини, выщипывала брови и покусывала губы, чтобы они стали ярче, когда случилось немыслимое: армия императора Священной Римской империи пробила брешь в стенах Божьего вечного города, и в него ворвались полчища полуголодных, полубезумных наемников, давно мечтавших о грабежах и насилии.

В те дни Италия превратилась в живую шахматную доску, где половина стран Европы разыгрывала тщеславные партии. Угроза войны возникала с той же регулярностью, что и пора урожая; зимой союзы заключались, а весной расторгались, и в иных местах женщины каждый год рожали по ребенку, всякий раз от нового отца-завоевателя. Мы, живущие в великом и славном городе Риме, под защитою Бога, изнежились, однако в сию превратную пору даже святейший из Отцов заключал далеко не святые союзы; к тому же Папа, в чьих жилах текла кровь Медичи, всегда был более склонен к политике, нежели к молитвам.

В последние дни, остававшиеся до накрывшего нас ужаса, Рим все еще не верил, что час его сокрушения близок. По улицам, точно зловонные запахи, разлетались всяческие слухи. Каменщики, латавшие городские стены, толковали о разбухшем благодаря отрядам немцев-лютеран могучем воинстве испанцев, отточивших свою свирепость на язычниках Нового Света, подкрепившихся сладостью монахинь, которых они насиловали по пути к югу. Впрочем, когда знатный кондотьер Ренцо да Чери возглавил оборону Рима и прошел по всему городу, призывая добровольцев на заграждения, то помянутые кровожадные великаны вмиг превратились в полумертвых человечишек, которые тащатся на карачках, извергая всю тухлятину и кислятину, что сожрали и выдули по пути. Если верить ему, то враг настолько жалок, что, найди они даже силы сдвинуть с места свои пушки, им все равно нечем стрелять из них, и потому, окажись у бойниц достаточно дюжих римлян, они утопят в моче и насмешках всех, кто осмелится подняться на стены города. Радости войны на словах всегда краше, чем на деле; однако картина сражения, выигранного посредством мочи и хвастовства, оказалась достаточно привлекательной для некоторых смельчаков, каковым нечего было терять. В их числе был и наш конюх, который на следующее же утро устремился на стену.

Два дня спустя к городским воротам подошла вражеская армия, и моя госпожа послала меня к стенам, чтобы вернуть мальчишку домой.

Вечером на улицах было особенно заметно, что наш порочный и шумный город захлопнулся, словно раковина моллюска. Те, у кого денег было достаточно, уже обзавелись личными войсками, предоставив остальным полагаться на запертые двери и плохо заколоченные окна. Пусть ноги у меня кривые, а шажки маленькие, я всегда ориентировался в пространстве не хуже почтового голубя, и все повороты и закоулки Рима давно запечатлелись у меня в голове. Когда-то у моей госпожи был один клиент — купец, капитан торгового судна, которому мое уродство виделось чем-то вроде знака особой милости Божьей, и означенный капитан сулил мне большие богатства, если я помогу найти ему путь к Индиям в открытом море. Но с ранних лет меня преследовал повторяющийся кошмар: огромная птица хватает меня когтями и, поднявшись в воздух, бросает в бескрайний океан, и потому — кроме многого иного — я всегда боялся воды.

Вот уже показались стены, но я не приметил ни дозорных, ни часовых. Никогда доселе нам не было нужды в них, и наши беспорядочные фортификации служили более к отраде любителей древностей, нежели полководцам. Я взобрался на одну из боковых башен; натруженные ноги, одолев столько крутых степеней, гудели, и мне пришлось постоять немного, пока дыхание не восстановилось. В каменном проходе бастиона, у самой стены, виднелись две сутулые фигуры. Я различал, как надо мной и над ними тихой волной прокатывается далекий рокот, вроде молитвенного гула, когда прихожане возносят литанию в церкви. В этот миг мое любопытство одолело самый мой страх перед всем новым, и я изо всех сил принялся карабкаться вверх по неровным и разбитым камням, пока не очутился на самом верху.

Подо мной, сколько хватало глаз, расстилалась темная равнина, усеянная сотнями мерцающих огней. Сквозь ночь, словно несильный ветер, медленно лился странный звук — вся рать слилась в молитве, будто бормотала что-то во сне. До той поры даже я, пожалуй, принимал на веру легенду о нашей непобедимости. Но в этот миг я вдруг понял, что должны были испытывать троянцы, глядя со стен Илиона на разбитый внизу лагерь ахейцев, читая грядущее возмездие в отблесках лунного света, отбрасываемых гладкими вражескими щитами. Страх пронзил мои внутренности, и, кое-как спустившись в бастион, я в бешенстве устремился к спящим часовым, чтобы растолкать их. Вблизи капюшоны их оказались куколями, и я разглядел двух юных монашков с бледными, изможденными лицами, наверное едва-едва научившихся завязывать шнуры на рясах. Я выпрямился в полный рост и прижался к ближайшему монашку, приблизив к его лицу свое. Он открыл глаза и громко закричал, решив, что, видно, супостат наслал на него улыбчивого большеголового дьявола прямиком из преисподней. Его испуганный вопль разбудил товарища. Я поднес пальцы ко рту и ухмыльнулся. На этот раз вскрикнули они оба. Я уже вдоволь позабавился, нагоняя страх на церковников, но в то мгновенье пожалел, что им недостает смелости, чтобы оказать мне хоть какое-нибудь сопротивление. Окажись на моем месте голодный лютеранин, он бы уже насадил их на штык, прежде чем они успели бы выговорить dominus vobiscum.[1] Они истово крестились, а когда я стал расспрашивать их, махнули в сторону Сан-Спирито, где, по их словам, оборона была крепче. Единственная стратегия, какой я когда-либо придерживался в жизни, заключалась в том, чтобы держать брюхо сытым, однако даже мне было известно, что именно район Сан-Спирито, где к укреплениям подступали виноградники кардинала Армеллини, а к оборонительной стене прилепился жилой крестьянский дом, был самым уязвимым местом в городе.

Наше войско, в тот час, когда я застал его, кучками сбилось вокруг упомянутого крестьянского жилища. Парочка новоиспеченных часовых вздумала преградить мне путь, но я заявил им, что намереваюсь участвовать в сражении, и их одолел такой хохот, что они пропустили меня, причем один из них даже попытался подсобить мне пинком под зад, но изрядно промахнулся. В лагере половина вояк оцепенела от страха, половина — от выпивки. Я так и не отыскал нашего конюха, однако все увиденное убедило меня в том, что достаточно будет одной-единственной бреши в стене — и Рим распахнется перед неприятелем с такой же легкостью, с какой ноги чужой жены раздвигаются перед смазливым соседом.

Вернувшись домой, я застал госпожу бодрствующей в спальне и рассказал ей обо всем, что увидел. Она слушала меня с присущим ей вниманием. Мы немного побеседовали в густой ночной тьме, а потом постепенно замолчали, и наши мысли от привычной нам жизни, наполненной теплом богатства и безопасности, устремились к неведомым ужасам будущего, которое мы с трудом себе представляли.

К часу нападения — а произошло оно на рассвете — мы уже вовсю трудились. Я до зари разбудил слуг, и госпожа велела им накрыть большой стол в золотой комнате, поручив повару зарезать самую жирную свинью и приступить к приготовлению пиршества, какие мы обычно устраивали для одних только кардиналов или банкиров. Хоть и послышалось в ответ чье-то недовольное бормотанье, такова была ее беспрекословная власть — а возможно, таково было всеобщее отчаяние, — что в тот миг любая затея казалась утешительной, даже такая, что представлялась совершенно бессмысленной.

Дом уже расстался с самыми роскошными предметами своего богатого убранства: огромные агатовые вазы, серебряные подносы, блюда из майолики, хрустальные муранские бокалы с позолотой, лучшее белье — всё это было убрано и спрятано еще три или четыре дня тому назад. Вначале это добро завернули в вышитые шелковые занавеси, затем в тяжелые фламандские гобелены, а потом уложили в два сундука. Меньший из сундуков был так изукрашен позолотой и маркетри, что пришлось, в свой черед, обернуть его дерюгой, чтобы уберечь от сырости. Потребовалась сила рук повара, конюха и обоих близнецов, чтобы перетащить сундуки во двор, а там, под каменными плитами возле отхожего места для прислуги, выкопали большущую яму. Закопав сундуки и покрыв землю над ними свежим слоем испражнений (ведь страх — отличное слабительное средство), мы выпустили туда пять свиней, купленных по непомерно вздутой цене за несколько дней до того, и они принялись кататься и валяться в дерьме, хрюкая от удовольствия, как это умеют делать только свиньи.

Когда из дома исчезли все ценности, моя госпожа достала свое великолепное ожерелье, то самое, что она надевала на званый ужин в доме Строцци, где комнаты освещались свечами, вставленными в ребра скелетов, а вино — божились потом многие — было столь же изобильным и густым, как кровь, и каждому из слуг вручила по две крупные жемчужины. Оставшиеся жемчуга она обещала раздать им в том случае, если сундуки окажутся неразоренными, когда худшее останется позади. Верность — товар, растущий в цене с наступлением кровавых дней, а Фьямметту Бьянкини челядь столь же любила, сколь и боялась; и, поступив так умно, она внушила каждому, что, вредя ей, он навредит и самому себе. Что же до тайника, где она схоронила остальные свои драгоценности, то об этом она никому не сказывала.