Сын погибели - Владимир Свержин

— Ступай с миром, дочь моя, и впредь не греши, — увещевающе произнес святой отец, отпуская герцогиню Швабскую из исповедальни.

Та вышла и, не поднимая глаз, направилась к дверям храма, заставив глядевшего ей вслед священника невольно вздохнуть, любуясь грацией высокородной прихожанки.

Эскорт ее высочества ждал появления Никотея.

— Гринрой! — властно позвала герцогиня. — Следуй рядом, остальные пусть едут чуть поодаль.

— Как прикажете, моя госпожа. — Рыцарь Надкушенно— го Яблока придержал стремя хозяйки, помогая ей усесться в седло.

— Есть ли новости? — поинтересовалась севаста.

— Как сообщают из Кельна, нанятая вами толпа плакальщиков из балтийского Поможжа так рыдала у стен дома архиепископа, что тот, опасаясь наводнения, был вынужден самолично выйти к несчастным и полдня выслушивать их вдохновенные стенания.

— И каков результат?

— Как и предполагалось, терзания несчастных христиан, утесняемых полчищами диких язычников, настолько впечатлили Его преосвященство, что он, потрясая своим посохом, точно копьем, поклялся не знать отдыха, покуда вблизи границ христианских земель творятся такие бесчинства.

— Он объявил крестовый поход?

— Конечно. Объявил и послал своему викарию — моему дяде — в Рим письмо с требованием добиться от Папы Гонория благословения этого богоугодного предприятия.

— Вот и прекрасно. Сообщи дяде, что нас это вполне устраивает. Более того, надо предпринять все возможное, чтобы Его Святейшество назначил главою христианской церкви всех балтских земель именно нашего дорогого архиепископа — он засиделся в Кельне.

— Считайте, что уже сделано, — улыбнулся Гринрой.

— Что, кстати, сообщает преподобный Эрманн?

— Пока ничего серьезного. Пишет, что понтифик — милейший человек, большой любитель риторики и поэзии.

— Это и так все знают.

— Но мой дядя и сам, между нами говоря, слагает недурные песенки. Может, слышали? — Он начал напевать. — Твое лицо нежнее розы, когда б еще и аромат…

Никотея закатила глаза:

— Гринрой, мне ни к чему вирши твоего дяди!

— Странно, а Его Святейшеству понравились… Папа Гонорий каждый день призывает к себе дядю. И ваш покорный слуга с выражением читает ему…

— Стихи?

— Иногда стихи. Но в основном корреспонденцию, приходящую к Его Святейшеству. Дядюшка пишет, что не исключает варианта провала нашего замысла добыть ему шапку архиепископа Кельнского, ибо Папа Гонорий намерен оставить дядю при себе.

— Это хорошая новость. Очень хорошая.

— Моя госпожа, что я слышу? Впервые мне доводится наблюдать, как срыв ваших планов становится хорошей новостью!

— Только у мертвых не меняются планы. — Никотея повернула лицо к своему наперснику.

— И то верно, — вздохнул Гринрой. — Вот я, к примеру, и думать не думал, что стану рыцарем. А теперь — изволь, готовься к турниру.

— Ты боишься?

— Нет. Но видит Бог, мне невдомек, что за удовольствие под гул толпы вышибить кого-либо из седла. А уж тем паче самому шлепнуться на землю на всем конском скаку. Как хотите, но эта забава не для меня. Я пускаю в ход оружие, только когда не хватает слов. А здесь?.. — Гринрой развел руками.

— Раз так, — Никотея устремила на паладина чуть насмешливый взгляд, — пожалуй, я смогу освободить тебя от печальной необходимости вылетать из седла на потеху толпе. Раз уж слова нравятся тебе больше рыцарского меча, ты будешь сражаться этим оружием.

— Да? В самом деле?

— Я никогда не обещаю попусту.

— И… — Гринрой вопросительно взглянул на Никотею, ожидая подвоха, — что я должен сделать?

— Отправиться во Францию.

— Во Францию?

— Ну да. Ко двору короля Людовика.

— Зачем?

— В качестве папского легата.

— Кого?! — Глаза Гринроя вылезли на лоб.

— Не останавливайся и не привлекай внимания. Ты поедешь в качестве папского легата…

— А, понимаю, вашему высочеству хочется меня обезглавить. Но почему во Франции, а не здесь?

— Ерунда. Я как раз очень рассчитываю на твою голову: я видела, как ты изображал в Англии то купеческого слугу, то неотесанного мужлана-наемника. У тебя дар, большой дар. Ты сможешь сыграть легата, быть может, лучше, чем настоящий легат… А учитывая детство при монастыре…

— Хорошо, предположим… — польщенный высокой оценкой актерских дарований, согласился Гринрой. — Но зачем?

— Короля Франции донимает аббат Бернар из Клерво, он ищет на Бернара управу у понтифика. Я хочу, чтоб твой дядя в ближайшее время предоставил Его Святейшеству отчеты, которые вынудят Папу Гонория наложить интердикт[56] на французское королевство.

— И я… — Гринрой ошарашенно вытаращился на герцогиню.

— Именно так, мой славный рыцарь, именно так.

Тяжелая и величественная башня Тауэра возвышалась над Лондоном, надменно глядя через реку на болотистый низкий берег. Когда-то, покорив эти земли, Вильгельм Завоеватель велел построить эту цитадель залогом своей власти. Чтобы затруднить подходы к ней, он отдал приказ не трогать непролазные топи, занимавшие десятки миль в округе, нимало не смущаясь болотной сыростью, которой тянуло с Темзы даже в самую жаркую погоду.

В отличие от сурового нормандца жена его сына — Эдит Матильда — никак не могла приспособиться к царившей вокруг атмосфере военного лагеря. Ей, внучке князя руссов, с детства слышавшей рассказы доброй матушки о роскошных садах вокруг теремов, невдомек было, отчего вдруг повелительнице Британии выпало жить в мрачном каменном мешке. И улучив момент, она уговорила мужа найти близ крепости место посуше и насадить там сад.

Уходу за своим любимым детищем королева Мод посвящала все свободное время. Годы, проведенные в стенах монастыря, приучили ее к тщательности и скрупулезности; сад рос на диво хорошо, привлекая своей небывалой роскошью лордов со всей Британии. Правда, даже сад не смог уберечь любимую жену свирепого короля: сырость и несносный нрав мужа рано свели ее в могилу. Но и сам Генрих Боклерк, и его дочь, Матильда, любили проводить время, гуляя меж аккуратных, как на подбор, яблонь, груш и зарослей сирени. Сейчас яблоки уже опадали, сад желтел, но все еще радовал взор.

Садовник с двумя мальчишками-подручными, увидев приближающуюся королеву, оставил тяжелую корзину, полную ароматных плодов, и поспешно склонился перед государыней. Но та лишь кивнула, не прерывая беседы с гостем.

Высокий, худощавый юноша, почтительно следовавший рядом с Матильдой, что-то оживленно ей говорил на непонятном садовнику наречии, слышанном им от приезжающих из-за моря господ.

— …Но вы же не станете отрицать, мадам, что король Людовик как властитель Франции и помазанник Божий осуществляет то, что ему предначертано от века. Нормандия никогда не была самостоятельной державой.

— Да, — мягко улыбаясь, согласилась Матильда, — не была. Король Франции, предок нынешнего короля, вручил моему предку земли Нормандии, дабы защитить себя с его помощью от ярости викингов. И мой предок сумел его защитить. Мой дед, мой прадед, дед моего деда — все они были честными вассалами королей Франции. Что же теперь? Не опасаясь более набегов с севера, Людовик Толстый решил отобрать наши владения? Да, мой отец воевал против него. Но если завтра король пожелает отнять Анжу у твоего рода, неужели ты будешь безропотно покоряться и склонять шею? — Она с интересом поглядела на собеседника.

Тот вспыхнул и потянулся рукой к поясу — туда, где в прежние времена висел меч.

— Я, — он замялся, чувствуя, что отчего-то краснеет под взглядом хозяйки этого чудесного сада, — я не ведаю, — пробормотал он, не сводя с королевы восхищенных глаз.

Ни Анжу, ни Нормандия не интересовали его в этот миг. Фульк вспоминал берег моря, терзающую его боль и чудесное лицо, возникшее, словно из тумана его сознания. Таким ликом могла обладать лишь фея, и вот теперь он шел рядом с этой волшебной феей по волшебному саду, пытаясь осознать и принять факт, что перед ним — земная женщина. И это совершеннейшее творение Господне награждает его своим вниманием.

— Вот видишь, — продолжала Матильда, — я уверена, и ты бы не отдал без боя свои земли.

— Пожалуй, — ответил Фульк, не особо думая, что говорит, лишь бы доставить удовольствие спасительнице.

— Я крайне раздосадована тем, как поступил король Людовик. Разве так ведет себя сюзерен по отношению к вассалу? Ведь по сути он стал скупщиком краденого, приобретающим за несколько монет добытое разбойником с большой дороги, выкупив Нормандию у подлого захватчика, Роже Сицилийского.

Граф Анжуйский вспыхнул было снова, желая сказать что-то резкое в защиту своего государя, но прикусил язык, понимая, что любое противоречие разрушит очарование прогулки.