Тени колоколов - Александр Доронин

Боярыня больше ничего не сказала, ушла по тропинке в сад.

Сейчас вот снова о Морозовой говорят… Богатая, знатная, а против Патриарха восстала. Чего ей не хватает?..

У Долгоруких Тикшай долго не задержался, поспешил на Варваровку на том же рысаке. В назначенном месте нашел дядю Чукала и Кечаса, решили пройтись по базару. Кругом гам, крики зазывал. Вот кузнец с лицом, как глиняный горшок, кричит, вилы-серпы продает. Швец сложил в одну кучу свой товар — сарафаны, портки, чапаны — и с каждого покупателя просит гору денег. «Свиной копченый окорок, свиной копченый окорок!», «Бараний жир, бараний жир!» — кричали из мясных рядов. «Сурская стерлядка!», «Живой сазан!» — не отставали от них продавцы рыбы. «Ги-га-га, ги-га-га» — заглушали всех крики гусей, будто эти домашние птицы сами себя продавали.

Долго бродили эрзяне между шумных рядов. Увидев пустой прилавок, Тикшай позвал туда спутников, сели отдохнуть. Тикшай вытащил из кармана невиданную бутылку-кувшин. Откупорил, выпили по глотку из узкого горлышка. У мужиков головы закружились.

— Хорошее пуре! — похвалил вино Чукал.

Вновь выпили. В груди кровь забурлила. Решили ещё прогуляться по базару. Остановились около скотного ряда. Смотрят, один человек пеструю корову продает. Покупатели нашлись — двое братьев. Старший уже хотел деньги вытащить, как младший показал на короткий хвост коровы:

— Э-э, Иван, да она кургузая!

Услышав это, Кечас так и подпрыгнул, подошел смеясь к мужикам.

— Да разве это кургозо? Это хвост, рот вон где, — и показал на морду коровы.

Мужики — продавец и покупатели — на него с подозрением поглядели: вот, мол, дурак, чего лезет не в свое дело! Видит Тикшай, так и до драки недалеко, сказал землякам:

— Идемте, хороших лошадей вам покажу.

Привел их в дальний конец базара. Там у коновязей выплясывали арабские и венгерские скакуны.

Не удержались, подошли эрзяне к серому жеребцу, рвущемуся с привязи. Хотелось полюбоваться красавцем поближе.

— Эй, мужики, эта лошадь ваша? — на весь базар раздался голос бородатого купца, тоже залюбовавшегося жеребцом.

Кечас снова не удержался, недовольно сказал покупателю:

— Какой это вашо, это целый жеребец! Но тут прибежал откуда-то хозяин коня-красавца и недовольно цыкнул на эрзян:

— А ну отойди, голытьба, если не покупаешь, чего добрым людям мешаешь! — И ласково заговорил с бородатым, почтительно сняв с головы войлочную шапку.

Отошли мужики в сторону, снова к кувшину приложились. У Чукала язык развязался, Тикшая стал учить:

— Ты почему не приезжаешь в свое село?

— Боярин не отпускает, — парень старался выгородить чем-то себя.

— А почему на него спину гнешь? От Куракина я бы давно убежал. Стрельцом запишись, охранять хоть царя будешь, а не барина.

Тикшай что-то хотел сказать, но вспомнил про Мазярго. Спросил дядю Кечаса, как там дочь его поживает…

— Она уже второй год спит в могиле…

Тикшай опешил. Долго не мог поверить услышанному. Потом осторожно стал расспрашивать о том, как это случилось. И вот что услышал из уст отца любимой девушки.

В крещенские морозы полоскала она белье на речке. Сильно простыла. Кашляла долго и, как мать ни пыталась ее вы-лечить своими настойками, девушка не выздоровела. Мазярго умерла весенним солнечным днем, когда на улице уже первые ручьи зазвенели.

Слушал Тикшай и думал, что с уходом на тот свет девушки и его молодость пропала. Переживал, почему о Мазярго ещё вчера не спросил.

На обратном пути снова думал о своем селе и об односельчанах, которые завтра уедут домой. Когда-нибудь встретится с ними или нет?..

Только повернул рысака на Воздвиженку, навстречу ему — богатая кибитка Патриарха, покрытая красным полотном и запряженная шестеркой лошадей. Спереди на облучке — кучер-монах, сзади на запятках тоже два монаха, кругом охрана из десяти конных стрельцов. Всю улицу заняли. Прохожие к домам жмутся в испуге, чтоб не попасть под копыта.

У Тикшая тоже замерло сердце: а вдруг сомнут! Но, слава богу, разминулись.

Солнышко, улыбаясь, ласкало город своими лучами. Деревья тихо шептались, показывая друг другу свой новый зеленый наряд. Июнь шел, первый месяц лета…

Чудовские колокола звонили к обедне. Их мелодичный перезвон радовал и успокаивал душу, побуждал думать о вечности, о красоте, о Боге. Так, по крайней мере, полагали два бородатых оборванных странника, пришедшие поклониться святым мощам. Они стояли под стенами Чудового монастыря, сняв шапки и задрав головы, крестились на возвышавшиеся над ними золоченые купола. По лицам их текли счастливые слезы: они пережили лютую зиму и добрались до Москвы, где всё похоже на рай земной.

Но в патриаршей толстостенной палате было тихо, не слыхать колоколов. Только потрескивают горящие свечи.

Высокому, осанистому Патриарху, который только что вернулся из Симонова монастыря и сейчас измерял шагами каменный пол палаты, казалось, было тесно под ее сводами. Никон кого-то ждал, то и дело выглядывая в окно.

Чисто подметенный двор был пуст. Конечно, иерей Епифаний туда никого чужого не пустит — каждый его шаг охраняет. Так и собака хозяину не служит.

Дремавшая на лавке кошка выпрямила свое пушистое тело, спрыгнула на пол и, мурлыча, закружилась у ног Патриарха.

— Эка, хитрая бестия, — Никон поднял ее на руки, стал чесать ей живот. Та вонзила когти в его рясу и ткнулась холодным носом в густую бороду, громко мурлыкая.

Время шло. Искрились, стреляя, свечи, трепетали тени на ликах икон. Вдруг до Никона донеслись голоса. Прижав кошку к груди, он встал и посмотрел в окно. Через дубовые ворота, открытые настежь, верховые гнали кнутом четверых мужиков в грязных зипунах и лаптях.

Дверь палаты вскоре открылась, и из темного коридора вначале показалась красная шапка, а затем и сам сотский. Низко поклонившись, сказал громогласно:

— Вот они, Святейший!

Мужики, один за другим, появились на пороге. По лицам их тек грязный пот. Вчетвером пали на колени, не поднимая глаз, хрипло дышали.

— Выйди! — приказал Никон сотскому.

Дверь громко хлопнула, отчего мужики вздрогнули. Никон кинул кошку в угол, словно та в чем-то была виноватой, грозно спросил:

— Это вы, ротозеи, языком чесали: я пачкаю церковные книги? Это вы восхваляете Аввакума? Или боитесь теперь признаться? Сердца ваши заячьи! — и плюнул под ноги.

— Прости нас, — в один голос простонали мужики.

— А прощу — дальше-то как? Снова длинные свои языки распустите?

— Служить тебе будем, — промолвил один, посмелее.

— Слу-жи-ть! — запели за ним остальные. Выпрямили спины. Подползли на коленях к Никону, протянули руки.

— Прости нас, Государь…Помилуй, Святейший, грешных!..

Насладившись происходящим, Никон встал с лавки.

— Вот возьму да крикну сотского и велю в московские колодцы вас кинуть. Или в вонючие канавы зарою! Перед алтарем прокляну!.. — Тяжело вздохнув (от ярости устал), снова сел. — Ладно, жи-ви-те!..

Мужики, стоя на коленях, смотрели на него как на Христа. Вытирали слезы и носы.

«Семя тли! — с презрением думал, глядя на них, Никон. — От них вся вера может погибнуть, если дать им размножиться. Поклоняются только силе, где сила — там для них и правда! Окажись сейчас кто сильнее меня — к тому на брюхе поползут… Иуды!» — И Никон брезгливо отодвинулся.

На сердце черным покрывалом вдруг такая тоска напала, что вздохнуть тяжело. Сколько греха вокруг… Раньше он был далек от всего этого, жил в монастыре со светлой душой. Братьев во Христе любил, учил доброму, считался с божьими законами. Сам был скромен и праведен: мяса ел мало, к вину не притрагивался, спал на голых досках, читал только Святое Писание.

Вот только дьявол всё равно дверь в душу нашел, с праведного пути его переманил. Посланник ада многолик: может, он облик царя принял, когда назначил его митрополитом, а затем Патриархом? Заставил полюбить себя, забыть Божьи заповеди.

А он-то, грешник, думал, что Господу было угодно посадить его на патриарший престол. Но сейчас он ясно вдруг понял, глядя на дрожащих от страха мужиков, что расшитый жемчугами и каменьями саккос* — дело рук дьявола, соблазн, который он не сумел преодолеть. За Христом и его апостолами шли многотысячные толпы, верили каждому их слову. А за ним, пастырем божьим, идут только под страхом угрозы и смерти. Как такое могло случиться?! Гоняясь за апостольской славой, сам стал дьяволом или слугой его…

Никон в ужасе от этих мыслей закрыл лицо руками и застонал. Мужики испуганно затихли. Что с Патриархом? Неужели они, нечестивцы, так огорчили его?

Если б они заглянули в этот миг в его душу, ужаснулись бы, какая там пропасть разверзлась. И нет от нее спасения! Но мужики — народ темный, неученый. Одно с рождения до самой кончины знают: покоряться. Богу — поклонись, барину — покорись, перед Патриархом голову склони…