Автобиография - Марк Твен

Я нашел место на «Пенсильвании» для моего брата Генри, который был двумя годами младше. Работа эта не оплачивалась, то было всего лишь место, сулившее перспективу. Генри служил так называемым «теневым клерком». Теневой клерк не получал жалованья, но он ожидал повышения по службе. Он мог стать некоторое время спустя конторщиком третьего и второго класса, затем главным делопроизводителем – так сказать, казначеем. Сон приснился, когда Генри пробыл теневым клерком около трех месяцев. В течение трех дней, когда судно стояло в порту Сент-Луиса, или Нового Орлеана, лоцманам и рулевым было нечем заняться, но теневому клерку приходилось начинать свои труды на заре и продолжать до ночи, при свете факелов из смолистых сосновых веток. Мы с Генри, безденежные и неоплачиваемые, находясь в порту, размещались на постой в доме нашего зятя мистера Моффетта. Столовались мы на борту судна. Нет, я хочу сказать, что в доме ночевал я, а не Генри. Он проводил в доме вечера, с девяти до одиннадцати, затем согласно обычаю, пожав руки и попрощавшись с родственниками, отправлялся обратно. Должен заметить, что пожимать руки в качестве прощания было не просто обычаем той семьи, но и обычаем, бытовавшим в том регионе, – обычаем Миссури, если можно так выразиться. За всю свою жизнь, вплоть до нынешнего времени, я никогда не видел, чтобы какой-нибудь член семьи Клеменс поцеловал другого, за исключением одного случая. Когда мой умирающий отец лежал у нас в доме в Ганнибале, 24 марта 1847 года он обвил руками шею моей сестры, притянул ее к себе и поцеловал со словами: «Отпусти меня с миром». Я помню предсмертный хрип, без промедления последовавший за этой фразой, которая оказалась последней. Эти рукопожатия Генри всегда выполнял в семейной гостиной на втором этаже, потом выходил из комнаты и без дальнейших церемоний спускался по лестнице, но на сей раз моя мать вышла с ним к лестнице и попрощалась еще раз. Насколько я помню, ее подвигло к этому что-то в поведении Генри, и пока он спускался, она оставалась на верхней площадке. Когда он дошел до двери, то замялся в нерешительности, а потом опять поднялся и снова обменялся с ней рукопожатиями.

Утром, когда я проснулся, оказалось, что мне приснился сон, который был настолько живым и ярким, так похожим на действительность, что ввел меня в заблуждение и я подумал, что дело происходило в реальности. В этом сне я видел мертвого Генри. Он лежал в металлическом гробу, одетый в костюм из моего гардероба, и на груди у него был огромный букет цветов, главным образом белых роз, с красной розой в центре. Гроб стоял на двух стульях. Я оделся и двинулся к той двери, думая, что войду туда и посмотрю, но передумал. Я подумал, что пока еще не смогу вынести встречи с матерью, лучше подожду немного и подготовлюсь к этому тяжелому испытанию. Дом находился на Локаст-стрит, чуть дальше тринадцатого номера, и я прошел до номера четырнадцатого и в середину квартала за ним, прежде чем меня вдруг осенило, что во всем этом не было ничего реального, это был всего лишь сон. Я до сих пор могу ощутить что-то вроде благодарной волны радости, охватившей меня в тот момент, и до сих пор ощущаю остаток сомнения, смутное опасение, что, быть может, это все-таки было в реальности. Я вернулся в дом почти бегом, взлетел по лестнице, прыгая через две или три ступени, ринулся в гостиную – и опять обрадовался, потому что гроба там не было.

Мы совершили обычный, бедный событиями рейс в Новый Орлеан – нет, он не был бессобытийным, потому что именно по дороге туда я подрался с мистером Брауном[97], в результате чего он потребовал, чтобы меня ссадили в Новом Орлеане. В Новом Орлеане у меня всегда была работа. Моей исключительной привилегией являлось наблюдать за погрузкой-разгрузкой с семи вечера до семи утра и получать за это три доллара. Это была работа на три ночи и происходила она каждые тридцать пять дней. Генри всегда присоединялся к моему дежурству примерно в девять вечера, когда его собственные обязанности заканчивались, он часто делал со мной обход, и мы дружески болтали до полуночи. В это время мы должны были расставаться, и потому в ночь перед отплытием судна я дал Генри совет: «В случае катастрофы с судном не теряй головы, оставь эту глупость пассажирам – они об этом позаботятся, а беги в кормовую часть, к спасательным шлюпкам, и слушайся приказов помощника капитана – таким образом, ты будешь полезен. Когда лодку спустят на воду, делай все возможное, чтобы помочь сесть в нее женщинам и детям и ни в коем случае не старайся усесться сам. Сейчас лето, река, как правило, только в милю шириной, и ты сможешь переплыть ее без всяких затруднений». Два или три дня спустя, рано утром, у острова Шип[98], ниже Мемфиса, на судне взорвались котлы – и то, что случилось потом, уже описано мной в книге «Старые времена на Миссисипи». Как там сказано, я последовал за «Пенсильванией» примерно на день позже, на другом судне, и мы начали получать новости о катастрофе в каждом порту, в который заходили, и, таким образом, к тому времени, как достигли Мемфиса, мы все об этом знали.

Я нашел Генри распростертым на матрасе на полу большого здания, вместе с тридцатью или сорока другими ошпаренными и ранеными людьми, и был немедленно проинформирован каким-то несдержанным человеком, что Генри наглотался пару, что его тело страшно обварено и что жить ему осталось совсем немного. Также мне поведали, что врачи и медсестры посвящают все свое внимание тем, кого еще можно спасти, что врачей и медсестер не хватает и что Генри и ему подобным, поскольку они считаются смертельно раненными, уделяется внимание лишь время от времени, когда выдается возможность, только после более срочных случаев. Но доктор Пейтон, прекрасный и великодушный старый врач с большим авторитетом в округе, проникся ко мне сочувствием, горячо занялся этим делом и примерно через неделю привел Генри в чувство. Доктор Пейтон никогда не брал на себя смелость делать предсказания, которые могли не сбыться, но как-то вечером, в одиннадцать часов, сказал мне, что Генри вне опасности и поправится, и добавил: «В полночь эти бедняги, лежащие повсюду, здесь и там, начнут и стенать, и бормотать, и жаловаться, и громко кричать, и если этот шум потревожит Генри, то это будет для него очень плохо; тогда попросите дежурного врача дать ему одну восьмую грана[99] морфия, но это следует делать только в том случае, если Генри проявит признаки тревожности».

Ох, ладно, что там говорить. Дежурившие врачи – молодые ребята, едва окончившие медицинский колледж, – совершили ошибку: у них не было возможности отмерить одну восьмую грана морфия, поэтому они сделали это «на глазок» и дали ему огромную дозу, помещавшуюся на кончике ножа, и фатальные последствия вскоре стали очевидны. Кажется, он умер где-то на рассвете, я не помню точно. Его перенесли в мертвецкую, а я ушел на некоторое время в дом одного горожанина, чтобы немного поспать после накопившейся усталости, а тем временем что-то происходило. Гробы, запасенные для покойников, были из некрашеной белой сосны, но в этом случае несколько дам Мемфиса сделали пожертвования в размере шестидесяти долларов и купили металлический гроб, и когда я вернулся и вошел в мертвецкую, Генри лежал в этом металлическом ящике и был одет в костюм из моего гардероба. Он позаимствовал его раньше, не сказав мне во время нашего последнего недолгого пребывания в Сент-Луисе, и я тотчас узнал свой сон нескольконедельной давности, который в точности воспроизвелся в том, что касается деталей, – кажется, я не досчитался только одной, но она была немедленно добавлена, потому что как раз в этот момент в комнату вошла какая-то пожилая леди с большим букетом белых роз, в центре которого была красная роза, и положила этот букет Генри на грудь.