Записки русского изгнанника - Иван Беляев

Утром, любуясь чудной панорамой Дудергофского озера, мы переходили от одного воспоминания к другому и сделали целый ряд открытий.

— Вы жили на Вороньей горе? Наверное, ты ходила за водой к Дудергофским ключам? Так я тебя видел тогда еще девочкой-подростком.

— Конечно! Я заплетала тогда две косы и была очень худенькая.

— Так это ты и была! Когда я увидел твое прелестное личико с большими темными глазами и густыми бровями, я сразу подумал: «Если б я только мог знать, что ты будешь моей, я не искал бы другой!»

— Да, а потом мы жили на Кавелахтах…

— И там я помню тебя! Ты бежала вверх по улице и звала бывшего с тобой мальчика: «Коля, Коля, не отставай от меня!»

— Ну, конечно, это были мы с братом.

— Так значит, вы жили в Кавелахтах? Поздней осенью мы проходили как-то там на проездку. Дачи уже пустовали, лишь в садике перед маленькой дачкой сидела совсем юная барышня с книжкой на коленях, поглядывая на нас своими большими темными глазами… Вдруг порыв ветра, ее розовенькое платьице облаком поднялось кверху, и она, закрывая руками пылающее личико, помчалась на дачу.

— Это была я! Ах, как мне было стыдно тогда, ведь все меня видели! А вот по этой дороге, кругом озера, мы ходили на Фабриканку в торговые бани. Как-то раз, как только мы собирались свернуть в улицу, мимо нас на красивом коне пронесся молодой офицер: «Алька, Алька, — закричала моя сестренка Катя — она всегда все видела и замечала, — смотри, смотри, что он делает!.. Сумасшедший, он разобьется…»

Катя побледнела, и ей стало дурно: «Перескочил, перескочил через этот страшный ров… Вот он уже несется по дороге на Военное поле…».

— Это был я! Я садился на коня перед собранием и едва занес ногу в стремя, как мимо пронесся элегантный кабриолет с двумя шикарными дамами. Скакать за ними по дуговой дороге было бы неудобно, перегонять еще хуже. Я пошел напрямик.

Два дня назад по тому же пути проскакал начальник кавалерийской школы полковник Кайгородов, тренировавший своего кровного коня. Вообще, я избегал брать барьеры, желая всеми силами сохранить идеальные ноги моего скакуна. Но тут меня захватило, и я широким галопом понесся на препятствие. В темп галопа он взвился на невероятную высоту и махом перенесся через ров… Прыжок был так размерен, спуск так эластичен, что я не почувствовал толчка. Поравнявшись с кабриолетом, я отсалютовал в ответ на восторженные улыбки дам и помчался далее на Военное поле.

— Так вот я и не догадывалась тогда, что мимо меня пронеслось мое счастье! Потом на Дудергофском вокзале, где мы провожали Гугочку Бере перед отъездом в Манчжурию, Катя подозвала меня: «Вот, смотри, тот офицер, который сделал такой сумасшедший прыжок». Но пока я оглядывалась во все стороны, ты уже исчез.

— Глаза большие, а ничего не видит, — говорила потом Катя. Однажды утром она проснулась какая-то совсем особенная. Глаза ее сияли каким-то чудным светом. Сидя на постели в своем матине и легких туфельках, она удерживала меня за рукав мундира:

— Не уходи, Дуська мой, я хочу рассказать тебе, что я видела во сне. Я видела, что сижу на той скамеечке, что ближе всех к домику Петра Великого, на вершине Дудергофа. Вдруг ко мне подходит твоя Маруся, такая светлая и радостная, обнимает меня и говорит: «Ну вот, я отдаю тебе моего Заиньку!.. Береги его…» И я проснулась.

— Но как же ты узнала ее? Ведь ты ее никогда не видела!

— Нет, нет, мы были знакомы, когда я гуляла с Гугочкой перед его отъездом на войну, я часто встречала ее. Она жила на шоссе, на даче Иголкина и, когда я проходила, всегда говорила мне что-то приятное. Однажды она сказала мне, что она безумно счастлива, что у нее такой чудный жених офицер.

Шел дождь, и я дала ей зонтик, чтоб добраться к себе.

— Так это про тебя она все мне рассказывала? Ведь она мне показывала твой зонтик и сказала, что ей одолжила это «одна чудная дамочка» и что она желала бы, чтоб я представил тебя ей… Но почему же ты раньше ничего не говорила мне об этом?

— Я видела, что с переездом в Дудергоф на тебя вновь нахлынули воспоминания, и не хотела волновать тебя. Но теперь ты должен успокоиться. Она сама соединила нас своей любовью.

Скамейка под домом Петра Великого была та самая, на которой впервые сидели мы с Марусей в наше первое свидание.

— Видишь, как все чудесно! Мы самим Богом предназначены друг для друга… Ну, а теперь ступайте, — добавила она, улыбаясь, — можете ехать в Петербург, но помните: на ходу с трамваев не прыгать, на барышень не засматриваться и не забывать вашей Альки!

Так вот что значат товарищи и дружба! Вот к чему приводит незапятнанная, безукоризненная служба, покрывшая блеском родную часть, ставшую недосягаемым образцом для других: без минутного колебания бросавшуюся на спасение попавшего в мышеловку монарха, на выручку охваченной пугачевщиной крепости, щита столицы!

Среди недавно попавших к нам офицеров нашелся один, который, болтаясь среди гуляющей по Дудергофу толпы, наткнулся на сведения о семье, в которой провела детство моя Аля. Его не затронуло то, что Долгорукие и Татищевы доискивались ее руки, что ее сердце не тронулось ни блеском короны наследника сиамского престола, ни бриллиантами, ни золотом и что она отдала его простому офицеру, которого полюбила с первого взгляда, которого ждала, как обещанного ей Богом спутника всей жизни.

Ему нужно было докопаться, что когда-то, в минуту полного отчаяния, потеряв все нажитое богатство вследствие временного банкротства Отечества, вызванного войной, проигранной малодушием выродившейся интеллигенции, глава этой семьи был вынужден схватиться за первое, что попалось ему под руку, и стоять за прилавком своего буфета… Когда мне бросили это в лицо те самые, которые годами жили в обществе случайных подруг, отдавались за деньги, не брезговали чужими женами, я предложил поединок неизвестному доносчику. И когда мне было отказана в его имени, снял мундир, предпочитая любовь верной жены фальшивой дружбе.

Когда я сошел с крыльца и сел на коня, в соседнем полку раздались звуки марша — это было мне прощальным приветствием.

Прощай, мой верный товарищ, — говорил я, в последний раз трепля по шее моего неразлучного друга. — Прощайте и вы, дорогие! Передай им, — сказал я ординарцу, — мой последний горячий привет. Они уже не увидят меня более!

— Мы давно знали все, — отвечал мой вестовой, — это все из-за нас!

— Алечка! Под нашими ногами раскрылась пропасть!.. Но Господь нас не оставит. Мое имя блеснет еще раз среди тех, кто никогда более не удостоится моего рукопожатия!