Цирк Умберто - Эдуард Басс

Что может быть лучше летних вечеров на лоне природы, в кругу этих людей?! Прихватив попоны, обитатели «восьмерки» выбираются из тесного фургона и растягиваются где-нибудь за повозками на зеленой траве; над ними высокий свод ночного неба, воздух сотрясают любовные трели кузнечиков, воспоминание за воспоминанием всплывают в памяти, мужчины ведут неторопливую беседу, и Вашек готов их слушать хоть до зари. Позднее лето таит и другие соблазны… Они движутся по сельской местности, и страсть деревенского мальчишки побеждает гордость наездника: Вашек нет-нет, да и отбежит в поле нарвать гороху или маку. Когда же приближается осень и дни становятся короче, мародерская страстишка пробуждается и в сержанте Восатке: он уводит товарищей подальше от бивака, разводит в поле костер и печет картофель, подобранный на уже убранных участках. Дубы и буки золотятся и рдеют, белоствольные березы сбрасывают со своих крон золотые динары, лица всадников опутывает пряжа бабьего лета, и вскоре на движущуюся медленной рысью кавалькаду низвергаются потоки воды; Ар-Шегир, сидя на голове у Бинго, нараспев бормочет молитвы, останавливающие дождь; закутанный в платки и шали Ахмед Ромео при виде заходящего в тучу солнца бубнит суру Сабу: «Мы обрекли себя на скитания по нашей земле. Езжайте безбоязненно своим путем, днем и ночью».

Все знают, что дождь, неумолчно барабанящий по брезенту шапито, возвещает близкий конец их странствий, их веселого бродяжничества. В середине октября нужно уже возвращаться на зимние квартиры. Для иных это означает уход из цирка и разлуку. Грусть невольно охватывает уезжающих, когда они мглистым утром торопятся к голодным животным. Зато господин Бервиц расхаживает, выпятив грудь и потирая руки: все-таки он купил деревянное здание на пустыре возле Репербан и велел привести его в порядок. Теперь он полновластный хозяин зимнего помещения. Впервые цирк Умберто будет зимовать в собственной резиденции.

Оба Караса с радостью перебрались на квартиру к фрау Лангерман. Наконец-то можно вытянуться на соломенном тюфяке, на настоящей кровати! Вдова встретила их необычайно радушно. С тех пор как исчезла из Гамбурга чешская артель, дела фрау Лангерман шли из рук вон плохо. О мильнеровских каменщиках, равно как и об успехах Карасов в цирке, она ничего не слыхала, на квартирантов ей не везло — ни одного солидного постояльца, всё перелетные птицы, по большей части матросы да безработные стюарды. Переночуют ночь-другую и, за неимением денег, перебираются на какую-нибудь посудину или в ночлежку. Незавидная клиентура! С Карасами словно вернулось доброе старое время. К тому же изменилось их положение в обществе. Раз господин Карас играет в оркестре — стало быть, он артист, в этом вдову никто не смог бы разубедить. Она благоговела перед музыкой. Покойный господин Лангерман так чудесно играл на гармонике! У нее слезы наворачивались, когда они вместе сидели в кухне, на столе благоухала домашняя сдоба, и рулевой Лангерман, аккомпанируя себе на «рояле моряков», напевал: «Et wasen twei Kunnigeskinner. De hadden enander so leef…»[111]

Вытянувшаяся за год Розалия вытаращила глазенки, увидев в дверях Вашека, и от радости выронила куклу. Вначале Карас-младший держался исключительно серьезно, с достоинством взрослого мужчины, давно уже покончившего с детскими глупостями. Но вся важность вскоре слетела с него. Увлекшись игрушками Розалии, он снова превратился в мальчугана; куклы, миниатюрная кухонная плита и игрушечная лавочка дали толчок его безудержной фантазии. Восемь месяцев прожил он среди взрослых, приспосабливался к ним, работал с ними, и у него все меньше оставалось времени для беззаботных игр; теперь в кухне фрау Лангерман, на кушетке и под столом, для него на четыре месяца вновь приоткрывалась завеса детства, от которого он отрекся. В цирке Вашек по-прежнему был поглощен своими многочисленными обязанностями, разговаривал с мужчинами как взрослый, чертыхался, сплевывал, едва не начал курить, но в обществе Розалии он словно оттаивал, становился мягче, приобщаясь к ее интересам; над тряпочной куклой он словно отдыхал от своей преждевременной искусственной зрелости. И лишь страсть командовать не покидала его, он всюду норовил быть главным, стремился подчинить себе Розалию. У той было, к счастью, преданное и кроткое сердце, девочка восхищалась решительностью Вашека и охотно мирилась с его нововведениями. Так, кукольная комнатка превратилась у них в цирковой фургон, игрушечная лавка — в зверинец, маленькая коляска — в клетку для тигров. Все, чем владела Розалия, все, чем она жила, Вашек воспринял по-своему, и оба они оказались в новом, еще более заманчивом мире.

Одного только Вашек не мог одолеть — букваря. У Розалии уже была такая книжка — с картинками, с большими буквами, со словами, разделенными на слоги. Вашек помнил некоторые готические буквы, другие знал нетвердо; теперь он взялся за дело со свойственным ему упорством, ежедневно читая по букварю и заучивая наизусть целые страницы. Отец не мог помочь ему в этом честолюбивом предприятии, но вслед за Карасами у фрау Лангерман поселился и Буреш. Он каждый вечер подзывал Вашека к столу и учинял ему экзамен, заставляя читать по-немецки. Затем он вытаскивал одну из своих книжек и декламировал полюбившиеся стихи или просил об этом Вашека. Они читали стихи по нескольку раз, пока те не начинали звучать в ушах у мальчика песней.

Шла в монастырь красавицаВ один из черных дней.К калитке приближается,Спешит, звонит красавица,Выходит сторож к ней.

Порою стихи наводили на мальчика ужас:

У обочины старуха,На клюку припав, стоит,Одноглаза и беззуба,Взгляд совиный, горб торчит.Все лицо ее в морщинах,Руки высохли, как плеть…

Иногда им действительно попадалась песня. Натолкнувшись однажды на такие певучие стихи, Буреш заявил: «Так все пропадает», и на другой день купил у старьевщика потемневшую от времени гитару. Натянув струны, он настроил ее и, к удивлению присутствующих, взял несколько довольно благозвучных аккордов. Затем придвинул к себе книжку и мягким голосом запел:

— Уж месяц с небесного сводаНочной покой осиял.Не спит Бржетислав-воевода —Он страстью нежной пылал,К Юдифи страстью пылал.

Вашек не понимал и половины того, о чем говорилось в стихах. В них встречалось много странных, незнакомых слов, которые долго оставались для него загадкой, хотя он и ощущал их волшебство и величавую мощь. Когда он произносил:

— Дворяне всех гербов: льва, звезд, орлицы —Подняли над главой десницы, —

это действовало на него облагораживающе и возвышало его. Слушая чешские стихи, он как бы снова входил в снежненские леса — в их зеленый сумрак, синеватые тени, золотистое сияние; за незнакомыми словами крылось нечто таинственное и манящее. Мальчик упрашивал Буреша читать еще и еще. Они перебрали все книжки, пока Буреш не вытащил однажды вечером последнюю — маленький томик, потрепанный и захватанный, — и не принялся декламировать из нее. То было длинное-предлинное стихотворение, самое длинное из всех, какие Вашек слышал, и самое непонятное. Начиналось оно с того, что чехи — хороший народ, затем говорилось о майском вечере на синем озере — это было замечательно! Потом появился какой-то разбойник. Когда его вели на казнь, он крикнул, чтобы поклонились за него прекрасной, горячо любимой родине. Что было дальше, Вашек так и не узнал; когда Буреш дочитал до этого места, голос его задрожал, и он не смог продолжать[112]. Вашеку показалось, что Буреш заплакал, но утверждать этого наверное он не стал бы. Тентовик неожиданно поднялся, сунул книжку в карман, нахлобучил шляпу и вышел. Возвратился он поздно ночью, и фрау Лангерман на другой день, смеясь, спрашивала, не хватил ли он вчера лишнего. Впоследствии Вашек тщетно умолял Буреша прочесть еще разок «ту, майскую»; Буреш отказался наотрез — мол, эта книга не для мальчика. Так Вашек толком и не узнал, про что длинный загадочный стишок, но еще долго не мог его забыть.

Чтение стихов той зимой в Гамбурге стало неотъемлемой частью их вечернего досуга. Днем о них нечего было и думать! Казалось бы, с окончанием турне, когда отпала необходимость устанавливать и вновь снимать шапито, работы должно было поубавиться, но уехало много сезонников, и на плечи тех, кто остался, легли заботы о животных и ежегодный зимний ремонт. Антонин Карас тоже был принят на один сезон, и Керголец собирался куда-нибудь пристроить его на зиму. Но предпринимать что-либо ему не пришлось: Карас подкупил Бервица своими резными фигурками, которые удачно дополняли убранство цирка. Кроме того, существовал еще Вашек — довесок, в некотором отношении тянувший больше, нежели основной кусок. Особенно теперь, когда дело шло к самостоятельным выступлениям.