Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шаляпин находился в очень тяжелом моральном состоянии. Он даже подумывал о том, чтобы остаться за границей, не возвращаться на родину. 24 февраля 1911 года артист написал директору императорских театров В. А. Теляковскому:
«Дорогой Владимир Аркадьевич!
Вы, наверное, осведомлены и читаете, что пишут обо мне газеты правого и левого направления, – они отказывают мне и в совести, и в чести.
Это уже настолько дурно с их стороны по моему адресу, что подобное вынуждает меня подумать о продолжении моей службы в импер<аторских> театрах, с одной стороны, и о жизни в милой родине – с другой. <…>
Итак, ненавистники мои добились, наконец, победы надо мной и вот-вот уже будут ликовать… но ликование их снова будет отравлено, ибо зажать мою голову совсем им не придется, и если я буду лишен возможности петь у себя на родине, я всё же буду петь (и постараюсь хорошо петь) за границей, где, надеюсь, слушая меня в театре, вместе с аплодисментами не будут кричать мне разные оскорбления, уничтожающие до минимума всякого, кто их произносит».
К счастью, тогда за границей Шаляпин не остался.
А что же Пешков? Как он воспринял случившееся? История с «коленопреклонением» «ушибла» его, как выразился сам писатель. Он 15 января 1911 года в письме, адресованном Е. П. Пешковой, сделал приписку для сына:
«Плохо, брат, мое дело, бьет меня судьба в лицо прямо и – злобно бьет. Выходка дурака Фёдора просто раздавила меня – так это по-холопски гнусно! Ты только представь себе: гений на коленях пред мерзавцем и убийцей!
Третий день получаю из России и разных городов заграницы газетные вырезки, подобные прилагаемой. Присылают – безмолвно или со словечками: “Каково?”, “Поздравляем!” и т. д.».
13 января А. В. Амфитеатров отправил письмо Пешкову, где сказал: «Думаю написать сказку о Фёдоре, дворцовом холопе, да вот где газета, которая напечатает ее “на закрытие”? Шаляпину написал, что увольняю его от неприятности нашей старой дружбы». Алексей Максимович ответил:
«Дорогой мой друг! Вы – пятый прислали мне сообщение о коленопреклоненном пении гимна Фёдором. Нестерпимо больно и обидно читать, как гений русский – гений народный! – холопствует пред мерзавцем. Стар я, видимо, и очень тяжело переношу такие гнусности.
Писать Фёдору – не буду, я давно уже не писал ему. А посвящение с “Исповеди” сниму – и впредь живым людям книг посвящать не буду».
Обещание снять посвящение с повести «Исповедь» писатель высказал и в письме к Е. К. Малиновской 26 января 1911 года:
«…Мне теперь присылают вырезки о том, как Фёдор Шаляпин, стоя на коленях, царю гимн пел, присылают и требуют, чтоб я Фёдора – “заклеймил”. Не буду клеймить. Посвящение с “Исповеди” – сниму, а клеймить не буду. Он и без этого – пропал теперь».
Однако, разобравшись в произошедшем, писатель посвящение с «Исповеди» снимать не стал. По сей день все издания повести предваряют слова:
«ФЁДОРУ ШАЛЯПИНУ
ПОСВЯЩАЮ
М. Горький».
Пешков ждал письма от Шаляпина. И вот 24 июня 1911 года Фёдор Иванович написал другу:
«Дорогой мой Алексей.
Еще никогда в жизни моей мне так не везло, как в этот раз. Я совсем уж было собрался ехать к тебе, несказанно был рад этой поездке, как вдруг мне чертовски разнесло ногу (последствия плохо вылеченного вывиха и растяжения сухожилий в Париже при неловком падении на сцене), и я лишился возможности ходить. Приехать же на Капри с костылями, как я сейчас вынужден ходить, мне противно и неудобно, во-первых, а во-вторых, доктор меня прогнал сейчас же в Виши, так как нашел, что, кроме вывиха, есть также основательная подагра. В течение трех недель я должен буду держать курс лечения.
Из Виши я сию же минуту устремлюсь к тебе.
Прошу тебя, сообщи мне, будешь ли ты в это время, то есть приблизительно в конце июля или начале августа (нашего стиля), дома?..
Мне очень хочется о многом поговорить с тобою; кроме того, напиши мне, есть ли у тебя на твоей новой квартире фортепиано, и если нет, то можешь ли его приготовить к моему приезду (чтобы было хорошо настроено). Я имею большую охоту кое-что тебе попеть. Думаю также привезти с собою хорошего музыканта-пианиста…
Шлю мой сердечный привет Марье Фёдоровне, а тебя крепко люблю и обнимаю.
Фёдор Шаляпин
Жду записку, до свидания!»
Как видим, в письме о «коленопреклонении» – ни слова. Это удивило и вызвало неудовольствие Пешкова. Он ответил:
«Получил я твое письмо, Фёдор Иванович, и задумался, сильно удивленный его простотой и краткостью.
Мне казалось, что в силу тех отношений, которые существовали между нами, ты давно бы должен написать мне, как сам ты относишься к тем диким глупостям, которые содеяны тобою, к великому стыду твоему и великой печали всех честных людей России.
И вот ты пишешь мне, но – ни слова о том, что не может, как ты знаешь, не может не мучить меня, что никогда не будет забыто тебе на Руси, будь ты хоть гений. Сволочь, которая обычно окружает тебя, конечно, отнесется иначе, она тебя будет оправдывать, чтобы приблизить к себе, но – твое ли это место в ее рядах?
Мне жалко тебя, Фёдор, но так как ты, вероятно, не сознаешь дрянности совершенного тобою, не чувствуешь стыда за себя – нам лучше не видаться, и ты не приезжай ко мне.
Письмо это между нами, конечно. Я не хочу вставать в ряду с теми, кто считает тебя холопом, я знаю – это неверно, – и знаю, что твои судьи не лучше тебя.
Но если бы ты мог понять, как страшно становится за эту страну, в которой лучшие люди ее лишены простого, даже скотам доступного чувства брезгливости, если бы ты мог понять, как горько и позорно представить тебя, гения – на коленях пред мерзавцем, гнуснейшим всех мерзавцев Европы».
Ответное письмо Шаляпина оказалось именно таким, какое ожидал Пешков:
«Печаль, которую принесло мне твое письмо, Алексей Максимович, изъяснить я никак не могу… Ай-яй! Как мне больно его читать и перечитывать еще и еще; вот уже несколько дней, как я хожу совершенно убитый. Тем более, что ты прав и я не должен был, может быть, писать тебе такого краткого и простого письма, – верно!!!
Но клянусь тебе, что я умышленно игнорировал вопрос о
