Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин

Говорят – ты будешь петь в Риме? Приеду слушать».

Фёдор Иванович ответил 12 декабря 1928 года:

«Дорогой мой Алексей Максимович.

Давно уж, еще в Англии, получил твое письмо, переслала его мне Марья, да всё как-то не было времени взяться за перо. А еще и лень, конечно. <…>

Радовался очень твоему пребыванию в России. Приятно было мне знать и слышать, как выражал народ наш любовь свою к своему родному писателю. Еще бы!!!

Взгрустнул маленько, как прочитал в письме о твоем пребывании в Казани. Как перед глазами вырос в памяти моей этот “прекраснейший” (для меня, конечно) из всех городов мира – город. Вспомнил всю мою разнообразную жизнь в нем: счастье и несчастье, будни и масленицы, гимназисток и магазинок, ссудные кассы и сапожные мастерские и чуть не заплакал, остановив воображение у дорогого Казанского городского театра!.. Расшибли его вдребезги…

“Строят понемножку”, – пишешь ты. Верю!.. <…>

В Рим? Не знаю еще наверное, но, кажется, буду петь в Риме весною – в апреле, если не задержусь в Америке. С радостным волнением буду ждать возможности опять увидеть тебя и побывать рядом с тобой, милый мой, любимый Алексей Максимович. Обнимаю тебя и прошу передать всем мой горячий привет, а Катерине Павловне в особину.

Всегда твой Ф. Шаляпин

P. S. Статуэтки (нэцкэ, которые собирал Пешков. – Е. Н.), конечно, приволоку, когда поеду в Рим».

Спектакль по опере М. П. Мусоргского «Борис Годунов», о котором говорится в переписке, состоялся 18 апреля 1929 года в римском театре Королевской оперы. Но он мог сорваться. Н. А. Бенуа, сын известного художника, оформивший данную постановку, вспоминал:

«Приезд Горького в Рим как на грех совпал с лютой ссорой, вспыхнувшей на одной из репетиций, между дирижером Баваньоли и Шаляпиным на почве разногласия относительно темпов. Фёдор Иванович тщетно пытался на сцене отбивать рукой те темпы, которые он считал правильными, но Баваньоли сперва делал вид, что не замечает стремления Шаляпина установить нужный ему темп и даже не слышит, как его пение расходится с оркестром, однако, потеряв в конце концов терпение, резко остановил репетицию. Наступило зловещее молчание, и все мы, сидевшие в партере, почуяли, что беды не избежать… И вот после тяжелой паузы, Фёдор Иванович совершенно спокойным тоном, хоть в голосе и сквозила мучительная ирония, спросил дирижера по-итальянски:

– Дорогой маэстро, ну скажите же по совести – публика-то, заплатившая громадные деньги за билет, придет слушать вашу интерпретацию Бориса или мою?..

Вопрос этот, хоть по сути и совершенно резонный, жестоко обидел старика Баваньоли, который тут же, вместо ответа, почти бегом покинул свое место. При этом на высоком, гневном фальцете он кричал, что предоставляет “синьору Сьяляпин” самому дирижировать оркестром!.. Фёдор Иванович остался на несколько мгновений у рампы, развел руками и вдруг и сам покинул сцену, заявив, что он не собирается кому-либо вредить, тем более престарелому дирижеру. А потому пусть дирекция театра ищет себе другого баса!..

Подобный выход из положения, при полном аншлаге на оба спектакля, был бы равносилен трагическому краху дирекции, члены которой от такой перспективы совершенно растерялись! Лишь один южноамериканский импресарио, Оттавио Скотто (имевший тогда концессию на Римскую оперу), сообразил, что мои дружеские отношения с Шаляпиным могут спасти дело. Он просил меня догнать Шаляпина и попытаться уговорить его не отказываться от спектакля: театр готов пойти на любой компромисс и немедленно заменить Баваньоли другим дирижером. Я немедленно исполнил просьбу Скотто и в сопровождении молодого капельмейстера Квеста[15] кинулся в гостиницу к Шаляпину. Здесь мы его застали в состоянии сильного возбуждения: артист уже распоряжался о своем отъезде. Хотя принял он меня и радушно, но слышать не хотел ни о каком компромиссе! И тут я бросил последний козырь. – А знаете, Фёдор Иванович, в тот момент, как вы покидали театр, туда – с другого подъезда – вошел Алексей Максимович.

Лицо Шаляпина как-то сразу просияло. Тут же переменив свое решение, он забрал нас обоих в такси и помчался на встречу любимому другу.

– Ну, Кокочка, – сказал он мне по дороге, – коль сам Горький потревожился и прибыл на мой спектакль, я уж не могу так безнаказанно вольничать, а потому быть этому спектаклю – чего бы мне это ни стоило!..

Десять минут спустя мы трое, как ни в чем не бывало, снова очутились в театре. Здесь, на сцене, произошла трогательная встреча двух русских богатырей, не видавшихся лет восемь. Это вызвало восторг всех участников столь драматически прерванной репетиции и главным образом Оттавио Скотто, рассыпавшегося передо мной в самых красноречивых изъявлениях благодарности. Действительно, вышло так, будто я самолично спас его от непоправимого краха… А по совести говоря – не будь у меня тогда в запасе “горьковского” козыря, – едва ли так благополучно всё завершилось. Мне просто повезло!

С юным Квеста Шаляпин сразу нашел общий язык, и о разногласиях в темпах не было уже и речи!..».

Спектакль состоялся и прошел с большим успехом. Сохранилась сделанная Константином Коровиным запись его разговора с Шаляпиным, произошедшим, вероятно, после данного спектакля: «Он пел “Бориса” Мусоргского. Я ему сказал на сцене: “Ну, ты сегодня был удивителен!” – “Знаешь, Константин, – сказал он, – я сошел с ума: я думал сегодня, что настоящий Борис”».

После окончания спектакля Шаляпин пригласил своих гостей в подвальчик «Библиотека». Присутствовавшая на представлении сноха Горького Н. А. Пешкова вспоминала:

«В Рим приехали на машине, вел Максим, с нами поехал Иван Николаевич Ракицкий.

Приехав в Рим, остановились в гостинице, и в тот же вечер отправились слушать “Бориса Годунова”. Впечатление от спектакля осталось незабываемое. Игрой и пением Фёдора Ивановича потрясены были все в зале, независимо от возраста и национальности.

Чопорные англичане, сидевшие перед нами, в сцене смерти Бориса встали, забыв о сидящих сзади.

В антрактах Алексей Максимович, взволнованный и возбужденный игрой Фёдора Ивановича, ходил к нему за кулисы, а мы оставались в партере, боясь помешать их беседе.

По окончании спектакля, желая выразить Фёдору Ивановичу свое восхищение, за кулису пошли все мы. Там была Мария Валентиновна, вторая жена Фёдора Ивановича, с которой меня познакомили, Максим и Иван Николаевич были знакомы с ней раньше.

Фёдор Иванович и Мария Валентиновна пригласили нас поужинать в подвальчик, где всегда собирались артисты, художники, писатели; столы и стулья были сделаны из бочек, на полках по годам стояли коллекции вин. В нише подальше от публики нас ждал накрытый стол с разными закусками и винами. Кроме