Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё это читалось, и многими принималось за чистую монету. К. И. Чуковский 28 января 1911 года записал в дневник: «Был… какой-то господин, который читал свою драму: о пауке, о Пытливости и Времени. Илья Ефимович (Репин. – Е. Н.) слушал-слушал и сбежал, я сбежал раньше, сидел внизу, читал. Разговор о Шаляпине – “Утро России” назвало Шаляпина хамом. – Браво, браво! – сказал И. Е.».
Валентин Серов, входивший в круг художников, близких Шаляпину, начитавшись приведенных выше и им подобных публикаций, послал Фёдору Ивановичу записку, свидетельствующую о разрыве отношений. Шаляпин в «Маске и душе» написал:
«Каково же было мое горестное и негодующее изумление, когда через короткое время (после событий 6 января 1911 года. – Е. Н.) я в Монте-Карло получил от моего друга, художника Серова, кучу газетных вырезок о моей “монархической демонстрации!”. В “Русском слове”, редактируемом моим приятелем Дорошевичем, я увидел чудесно сделанный рисунок, на котором я был изображен у суфлерской будки с высоко возведенными руками и с широко раскрытым ртом. Под рисунком была надпись: “Монархическая демонстрация в Мариинском театре во главе с Шаляпиным”. Если это писали в газетах, то что же, думал я, передается из уст в уста! Я поэтому нисколько не удивился грустной приписке Серова: “Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы”.
Я Серову написал, что напрасно он поверил вздорным сплетням, и пожурил его за записку».
Отношения между Серовым и Шаляпиным были разорваны, хоть и оба об этом сожалели. Ученик Валентина Серова художник Николай Ульянов вспоминал:
«Последнее время повсюду в Москве говорили о поступке Шаляпина. Для Серова было совсем не безразлично, как критикуют на все лады его приятеля, с которым он прекратил теперь всякие отношения.
По этому случаю вспоминаю, как однажды я ехал на извозчике с Серовым. В морозный вечер в снежной метели мимо нас пронесся кто-то на лихаче и громко крикнул: “Антон!..” (так близкие люди называли Валентина Александровича. – Е. Н.) Серов не шевельнулся. Мне показалось, что в вихре метели и завывания ветра он не слышал голоса, и я спросил: кто это? Серов не ответил. Я не стал переспрашивать, удивляясь, почему он вдруг так угрюмо затих. Через некоторое время, показавшееся мне чересчур долгим, он глухо произнес: “Шаляпин”. Я понял, что коснулся больного места, и перевел разговор на другое».
Влас Дорошевич, негласный редактор «Русского слова», повел себя не лучше А. В. Амфитеатрова. Рисунок, о котором Шаляпин сказал в «Маске и душе», был помещен не в газете, а на обложке еженедельника «Искры» (приложение к газете «Русское слово». 1911. № 4. 23 января) и снабжен подписью: «Хор во главе с солистом Его Величества Ф. И. Шаляпиным и артисткой Е. И. Збруевой, стоя на коленях, исполняют “Боже, царя храни”». Сам Влас Михайлович выступил со статьей «Мания величия», напечатанной в «Русском слове» 11 февраля 1911 года, где сказал:
«Г. Шаляпин хочет иметь успех. Какой когда можно. В 1905 году он желает иметь один успех. В 1911 году желает иметь другой. Конечно, это тоже “политика”. Но человек, занимающийся ею, может быть, и:
Политический мужчина. Но какой же он:
Политический мужчина? Г. Шаляпин напрасно беспокоится думать, что эта его сторона кого-нибудь интересует. Относительно г. Шаляпина можно быть различных мнений. Один считает, что он:
Всеобъемлющий гений! Другие позволяют себе находить, что этот отличный певец был бы слабым драматическим актером. Но, слушая, как г. Шаляпин поет “На земле весь род людской”, мучиться вопросами:
А каких он политических убеждений? Это всё равно, что есть суп из курицы и думать:
Какого цвета были у нее перья? Кому это интересно? Г. Шаляпин напрасно тревожится. Немного лавровишневых капель отличное средство и против этой мании преследования, и против маленькой мании величия.
Только, когда пьешь лавровишневые капли, не надо говорить:
За республику!»
Стремясь быть подальше от оголтелой российской прессы, Шаляпин 8 января 1911 года уехал в Монте-Карло. Но и за границей артист покоя не обрел. В «Маске и душе» он описал такой случай:
«Возвращаясь как-то из Ниццы в Монте-Карло, я сидел в купе и беседовал с приятелем. Как вдруг какие-то молодые люди, курсистки, студенты, а может быть и приказчики, вошедшие в вагон, стали наносить мне всевозможные оскорбления:
– Лакей!
– Мерзавец!
– Предатель!
Я захлопнул дверь купе. Тогда молодые люди наклеили на окно бумажку, на которой крупными буквами было написано:
– Холоп!
Когда я, рассказывая об этом моим русским приятелям, спрашивал их, зачем эти люди меня оскорбляли, они до сих пор отвечают:
– Потому, что они гордились вами и любили вас.
Странная, слюнявая какая-то любовь!»
Об этом происшествии в заметке «Нападение на Шаляпина» 6 февраля 1911 года своим читателям сообщила газета «Русское слово». А через 18 лет один из участников возмутительной акции, бывший меньшевик Владимир Розанов, в статье «Ночное нападение на Шаляпина» (Каторга и ссылка. 1929. № 1), считая себя совершенно правым, написал: «Подумайте, пел “Дубинушку”, призывал разогнуть “наболевшую спину” и подобрать “на царя и господ – покрепче, потолще дубину”. Он – сам мужик, выходец из народа. Срывал по всем городам аплодисменты за это – ведь, ему за это аплодировали несколько лет подряд. Друг Горького! Приезжал с визитом к Плеханову, даже свою фотографию ему оставил. Ну, скажите, пожалуйста, зачем он ездил к Плеханову, кто его тащил к Плеханову? И вдруг – бух на колени! Зачем? Почему? Чем объяснить такое поведение?.. Беспринципностью? Нет, этого мало сказать – беспринципностью. Беспринципные люди к Плеханову не ездят. Они не знают его имени. А кто знает его имя, тот знает и его положение, и его сущность. Эти аплодисменты за “Дубинушку” обязывают. Ведь “Дубинушку” он стал петь по своей инициативе. Ведь он мог петь и Чайковского, если хотел бы иметь только музыкальный успех, а не политическую популярность!»
Действительно, с Георгием Валентиновичем Плехановым и его женой Розалией Марковной Шаляпин был знаком и даже подарил им свою фотографию с надписью: «Милейшим супругам
