Красный снег - Александр Пензенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот теперь, спустя неделю, «купцы» бражничали в тепле с Симановыми, а Боровнин с Рамилькой мерзли в рощице, греясь только похлопываниями по замерзшим ногам, подпрыгиваниями, притопыванием да папиросами. Юный месяц укатился уже далеко за полночь, когда черный дом подмигнул ему желтым глазом.
– Пора, – отбросил окурок Николай и кивнул Хабибуллину. – Идем.
Они мелкой рысью добежали до высокого забора.
– Ну-ка, подсади.
Рамилька сложил замком руки, Николай оперся о худенькие плечи, сунул ногу в подставленные руки, будто в стремя, и ловко подлетел на забор. Ухватился, сел верхом, огляделся, а потом скрылся на другой стороне. Выпавший снежный пух принял мягко, бесшумно. И тут же с глухим урчанием на Николая бросились две огромные тени. Но, подлетев, закружили вокруг, закрутили хвостами. Боровнин опустился на колени.
– Хорошие мои. Узнали. Узнали. Умницы.
Он потрепал собак за мохнатыми ушами, дал лизнуть каждой лицо, а потом прижал к себе одну, прошептал:
– Прости меня, Машка. Полкаша, простите меня.
И резко пырнул сперва одну, потом вторую. Они забились, засвистели проколотыми легкими. Кровь толчками рвалась наружу, оставляя блестящие в лунном свете черные пятна. Николай закусил губу, вытер рукавом глаза и еще раз прошептал:
– Простите.
По одной перетаскал мертвых собак к колодцу, сбросил вниз. Сел, прислонился спиной к бревнам, зачерпнул снега, приложил ко лбу, подышал. Поднялся, вернулся к воротам, отодвинул тяжелый засов, выглянул на улицу.
– Чего так долго? – отозвалась темнота голосом Хабибуллина.
– Кто прытко бегает, тот часто падает, – огрызнулся Боровнин. – Выводи лошадей. Конюшня там.
Сам поднял березовый чурбак, подставил к окну, заглянул в дом. Отец и сын Симановы сидели за столом, привязанные к стульям, а Жоржик с Матушкиным возились с Алешкой. Николай спрыгнул. Рамилька подвел двух лошадей – его старую подругу Звездочку и молодого Шалого, а сам побежал в дом, греться.
Все пока шло по задуманному. Дашка с детьми, видать, уже спали. Сейчас фартовые закончат вязать брата, Николай укажет Жоржику, где тайник с золотом и ключами от сундука, – и все: луна, скрип полозьев, свист кнута и вся Россия для жизни. Долгой, сытой, может, даже счастливой. Уехать куда-нибудь в Нижний. Максимку в школу отдать. Стеша оттает. Уедет из этой чертовой Поповщины – и непременно оттает. Матери с Алешкой денег оставить. А то и с собой забрать. Там видно будет.
Вспомнил про собак. Может, не надо было? С собой взять. Но как? Разорвали бы чужих, не удержал бы. Мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Не о собаках надо жалеть – тут человеческие судьбы решаются.
Он продел Звездочке между зубов холодный мундштук, погладил по гладкой шее. Кобыла доверчиво положила тяжелую голову ему на плечо, фыркнула, выпустив облачко горячего пара.
– Скучала? Я тоже.
Вдруг в сенях что-то громыхнуло, кто-то матюгнулся, выскочил на крыльцо. Алешка! Босой, в одних шерстяных чулках, на ноге болтался кусок пеньковой веревки. Соскочил мимо ступенек прямо в снег, рванул к воротам, но остановился, разинув рот и вытаращив глаза на Николая.
– Колька? – Шагнул неуверенно навстречу. – Колька! Там тати!!!
Алешка обернулся на хлопнувшую за спиной дверь. На пороге стоял Жоржик, кривя свои тонкие усики. Алешка вцепился в брата, затараторил в полный голос:
– Колька, там Осип Матвеича грабят! Оборони!!!
– Твою шаланду! – Жоржик сплюнул сквозь щербатину, прыгнул с крыльца и коротко ткнул рукой в бок Алексею.
Тот вздрогнул, еще крепче вцепился в рубаху брата, потом запрокинул голову, поймал глазами полоску месяца и медленно опустился на колени.
– Алешка! Алешка!!! А ну подымайся!!!
Николай тряс брата за плечи, но тот лишь мотал безвольно головой на ватной шее.
– Убью! Удушу, гнида!!! Это ж брат мой!!!
Николай кинулся на пятящегося Жоржика, перехватил его выставленную руку с ножом, сдавил чуть выше кисти. Налетчик взвизгнул по-бабьи, выронил финку.
– Ты чего? Откуда ж я? Да брось ты, Боров! Он же признал тебя, откуда ж я про брата-то? Ты ж не сказал!
Боровнин пятерней ухватил бледное лицо, приложил подельника затылком о косяк. Поднял нож и, переступив обмякшего Жоржика, шагнул в темноту. От тепла жилого дома, от знакомых запахов еще сильнее сдавило грудь. Он всхлипнул, толкнул дверь в горницу.
На звук обернулись все, кто был в комнате. Но Матушкин с Хабибуллиным тут же продолжили заниматься своими делами: первый пытался сбить топором с кованого сундука тяжелый замок, а второй, намерзшись с Боровниным в лесу, жадно, руками, хватал из мисок капусту, грибы, закусывая все это хлебом. А вот двое других мужчин уставились на вошедшего так, будто увидели самого Боженьку. Осип Матвеевич даже замотал бородой, будто пытался ею откреститься от видения.
Николай подошел к столу, нацедил себе из бутылки полную кружку водки и медленно выпил. Потом повернулся к Устину, наклонился и выдохнул тому прямо в лицо:
– Из-за тебя все, гнида. Степаниду я тебе, сука, спустил, а теперь и Алешка по твоей вине сгинул. Разом за все и ответишь. – И, не отводя взгляда от испуганных глаз Устина, всадил нож по самую рукоятку прямо в середину обтянутого исподней рубахой живота.
– Кольша! – заорал Осип Матвеевич. – Побойся Бога, душегубец!
– Кого? Бога?! Бога вспомнил, падальщик?! Не признаю я твово Бога, пес! На, жри!!!
И Николай, выдернув нож из Устина, ткнул старику прямо в кадык. Тот захрипел, забулькал и повалился со стулом на пол, заливая выскобленные доски черной кровью.
– Куда, тля! – Боровнин подхватил Симанова под мышки, поднял.
Старик был еще жив, но моргал уже медленно. Николай несколько раз подряд пырнул его ножом, не выбирая места. Когда Осип Матвеевич перестал дергаться, Боровнин повернулся к Устину, ударил того раз, другой, не давая сползти со стула, еще раз, еще.
– Вяжите его, чего таращитесь!
На пороге, шатаясь и держась за затылок, стоял Жоржик. Митрий дернулся к Николаю, но тот отпрыгнул за стол, выставил перед собой окровавленный нож.
– Кого вязать?! Меня?! Да я вас!!!
Хабибуллин забился в угол и что-то бормотал, роняя из рта непрожеванный хлеб, – наверное, молился своему татарскому богу. Матушкин как оберег держал в трясущейся руке топор и отступал от надвигающегося на него Боровнина. А тот, скаля зубы, отбросил нож, схватился за топор, рванул на себя. Митрий не удержался на ногах, рухнул, укрыв голову руками, но Николай отпихнул его сапогом, заорал в потолок:
– Дашка! Вылазь, скотиняка!
– Угомонись, Боров! Уходить надо!
