Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев

Этот тусклый огонь во взоре пугал Катю, она отшатывалась от подруги, с тревогой всматривалась в ее глаза.

— Анька, что с тобой происходит?

— Как будто ты не знаешь.

— Ты здорово изменилась.

— А кто на моем месте не изменился бы? Кто угодно изменился б…

Катя ознобно передергивала плечами:

— Не знаю.

— А я знаю, — Анино лицо замирало, делалось неподвижным, она сжимала кулаки. — Я мечтаю об одном, Кать…

Катя этих разговоров боялась, старалась перевести их в другое русло, начинала ластиться к подруге.

— Ань, может, не надо?

— Надо, — жестко ответила та. — Пока я не убью его, не успокоюсь.

— Не надо, Ань… Не женское это дело, не наше, — браться за оружие. Вот если за винтовку возьмется твой отец Евгений Иванович, тогда все будет понятно — так оно и должно быть… А если возьмешься ты, не поймет никто.

Аня упрямо мотала головой.

— Ты неправа, подруга.

Катя рассказала об этих разговорах Помазкову. Тот помрачнел лицом.

— Я думал, это временное, пройдет, а оказывается, нет. Не проходит. — Помазков вздохнул. — Значит, Маленького Ваньку придется убрать мне. — Он сжал руку, посмотрел на внушительный кулак, поднес к глазам, будто хотел разглядеть получше.

— Не надо, дядя Евгений.

— Какой я тебе дядя, Кать? — тихо, с хорошо различимой печалью произнес Помазков. — Не надо, Кать, не обижай…

— Ладно.

***

Хотя Калмыков зачастую и прикидывался этаким дружелюбным простаком, которому по душе все люди без исключения, даже враги, такие как вахмистр Шевченко, но по всем более-менее значительным фигурам, появлявшимся в поле его зрения, он собирал данные. Имелся в его распоряжении цепкий народец, умевший засекать то, чего обычный глаз никогда не увидит, все приметное брать на карандаш и докладывать об этом начальству.

В начале марта, еще до войскового круга, один такой человек, неприметный, в треухе и хорошо начищенных офицерских сапогах, пришел к атаману. Стояло раннее утро — семи часов еще не было, за окном синела ночь, перечеркнутая серыми неряшливыми хвостами снега, — затевалась метель.

Увидев гостя, который проник в дом невидимо и неслышимо, будто вор, Калмыков рывком поднялся на кровати, пальцами поспешно протер глаза, покосился на своего верно оруженосца Григория, приказал ему сухо:

— Гриня, оставь нас!

Тот закряхтел недовольно, потом, накинув на плечи полушубок, вышел во двор. В сонный теплый дом сквозь приоткрытую дверь вполз колючий белый клуб холода.

Во дворе ординарец попрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха застрявшего клопа — тот удобно устроился в тесном помещении на ночлег, благополучно переночевал в нем и был неприятно удивлен, когда шлепнулся в снег, — выругался и привалился спиной к поленнице. Похлопал рукой во рту, закрыл глаза.

— Скорее бы этот тихушник испарился — завтрак еще надо было готовить.

Гриня и не заметил, как «тихушник» исчез, — очнулся от того, что атаман стоял на крыльце и, как и ординарец, размеренно похлопывал ладонью по рту.

— Извини, Григорий!

— Чего уж там, — хмуро пробормотал Гриня; непонятно было, простил он шефа или нет.

— Разговор секретный был…

— Так и без завтрака, Иван Павлович, останемся.

— Не останемся, Гриня, не боись. Пошли в дом, не мерзни тут.

— Помяните меня, Иван Павлович, так оно и будет.

— Помяну, помяну, Гриня…

В числе сведений, которые принес атаману человек в офицерских сапогах, была следующая информация.

— У нас есть одна молодая бабенка, Анькой зовут, знаете? — скороговоркой выпалил секретный агент, пристально глянул на атамана. — Фамилия ее — Помазкова…

Калмыков почувствовал, как внутри у него что-то сжалось.

— Ну! — он повысил голос. — Говори.

— Грозится вас убить.

Атаман засмеялся.

— Каким образом — не сообщила?

— Таких сведений у меня нет.

— Может, застрелит из пальца? Или репчатой пяткой стукнет мне в лоб? Либо высморкается коню под копыта, когда я буду скакать по улице и конь подскользнется?

— Не знаю, каким способом она собирается это сделать, но я бы отнесся к этой информации серьезно, — секретный сотрудник не склонен был шутить.

Калмыков засмеялся еще громче.

— И еще. Вчера вечером ее отец чистил винтовку, — сказал секретный сотрудник, — к чему-то готовился… Явно не к охоте. Фронтовики, они знаете, какие сумасшедшие…

— Знаю. Сам фронтовик.

Весь доклад секретного агента атаману занял десять минут.

***

Двенадцатого марта атаман с полутора десятками всадников бежал на КВЖД; в ночи остановился, глянул назад, на черное весеннее небо — там оставалась Россия, — перекрестился и пересек границу — слишком напористо действовали фронтовики, Калмыков начал бояться за себя. Остановился он в первом крупном населенном пункте, находившемся в зоне отчуждения — на станции под названием Пограничная.

До Владивостока от Пограничной рукой подать, верхом можно доскакать в один хороший переход — Владивосток располагался по одну сторону границы, станция — по другую.

По дороге Калмыкова попробовал задержать какой-то сумасшедший таможенник с пулеметом. Атаман приказал зарубить его, а пулемет забрать. Тем дело и кончилось.

Утром из Пограничной в Никольск и во Владивосток ушли две одинаковые телеграммы — о мобилизации уссурийских казаков по борьбе с советской властью и о создании ОКО. ОКО — в ту пору очень любили всякие сокращения, аббревиатуры, игры с языком, порою неприличные; Калмыкову эти игры тоже не были чужды. — Особый уссурийский казачий отряд.

«Цель ОКО, — сообщал атаман, — избавление России от деспотизма большевиков, защита Учредительного собрания и открытие австро-венгерского фронта». — Калмыков был яростным противником мира, заключенного Советами в Бресте, более того, он ощущал себя униженным.

— Мы воевали, воевали, колотили немаков и в хвост и в гриву, землю ели, выручали союзников, головы клали, а результат вона какой: побежденными оказались только мы одни, русские, а победителями — все, кому не лень: и немцы, и австрияки, и турки, и венгры, и англичане, и французики — все, словом. Кроме нас… Ну и сгородил Ленин канделяшку, жопен зи плюх! Уши вянут и на носу мухи сидят, как в нужнике на куче. Не-ет, мы против этого дела. Мирный договор этот — несправедливый, его надо разорвать и войну продолжить до победного конца.

Как ни странно, половина приверженцев Шевченко также придерживалась этой точки зрения, люди растерянно поглядывали друг на друга. Шевченко ходил между ними, как большой военачальник, поскрипывал новенькими, недавно сшитыми бурками, часто поправлял большой алый бант на груди и взмахивал кулаком, будто вбивал в воздух гвозди:

— Люди, вы это… Не поддавайтесь слухам, что мы проиграли войну, — хрипел он командно, — мы победили! Знайте, соратники, мы победили! Но для того, чтобы успокоить мировую гидру, великий Ленин наш придумал такой ход и сообщил всем, что мы войну