Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я забросила бычок в рупорообразную урну около входа и поднялась обратно в аудиторию. Села на свое место, извлекла из сумочки гелевую ручку. Обозначила тему. Обозначила фамилию мастера и свою фамилию. А потом начала писать: «…Была весна, самое начало марта…»
Глава 8
«…Была весна, самое начало марта, и погода стояла по-настоящему весенняя — сырая и холодная. Серый влажный асфальт отражал низкое серое небо, а между небом и землей повисал снег с дождем. По обочинам дорог тянулись грязные окаменевшие холмики, похожие на застывшую вулканическую лаву; повылезли на свет Божий первые московские «подснежники»: раскисшие сигаретные пачки, покореженные банки от пива и газировки, разноцветные обертки и пакеты. Все выброшенные за зиму «бычки» плавали в соку коричневой талой жижи, а на бульварах и в скверах, там, где еще лежало серое ледяное крошево, расплывались желто-карие пятна с ярко выраженными эпицентрами — результаты всех зимних прогулок хозяев со своими разнопородными питомцами. Но уже тянуло, тянуло по улицам свежестью, и зимний дух готов был бесследно улетучиться до следующего года.
В то время мы оба работали на закрытом оборонном заводе недалеко от метро «Шоссе Энтузиастов». Мы были два начинающих радиомонтажника, два вечерника-второкурсника одного из московских технических вузов и очень смешная пара. Вечером этого холодного мартовского понедельника нам не светило ничего хорошего — нас ожидала сдвоенная лекция по физике. Физику мы не любили. Вернее, мы не любили физика — величественного сорокапятилетнего алкоголика с красно-фиолетовым носом и неприятной фамилией Снисарь. Всю лекцию он обычно гаденько хихикал, потирая свои тоненькие бледные лапки, пускал в адрес студенток сальные шуточки и половину пары рассказывал нам о своем древнем увлечении Майей Кристалинской, которая, по его словам, отвечала ему взаимностью.
А на Таганке давали «Мастера и Маргариту». И в пять часов, когда рабочий день наконец закончился и отзвенел заводской звонок, мы, конечно же, поехали не в институт, а на Таганку.
Я была тогда ужасно серьезной максималисткой, запоем читала разные умные книжки, делила окружающий мир по принципу «черное-белое» и на каждую неосторожно сказанную в свой адрес фразу выпускала колючки, как у дикобраза. Моя прическа представляла собой «божий одуванчик» неудачно сделанной химической завивки, а помада была вечно-фиолетовой.
Товарищ мой — очень высокий голубоглазый блондин с постоянно красными щеками и двухсантиметровым «ежиком» на голове — был на редкость неиспорчен для своих почти девятнадцати лет. Он витал в мире fantasy — где-то между Мэри Стюарт и Толкиеном, он ужасно много и ужасно громко говорил, он всегда и всему удивлялся, что делало его похожим на молодого восторженного цыпленка. И еще: я смеялась над ним, а он был почти влюблен.
Что нас объединяло? Трудно сказать. Должно быть, наша абсолютная противоположность. Но несмотря на эту противоположность, а может, и благодаря ей, что-то уже не первый месяц дрожало в воздухе прямо над нами, собиралось из мелких неприметных облачков в пышные тучи и готово было вот-вот пролиться на наши юные девятнадцатилетние головы.
* * *
И вот мы ехали на Таганку. Это был наш самый первый совместный выход в театр, а если точнее — в первый раз я согласилась на одно из многочисленных его приглашений. Но понедельник, как известно, день тяжелый: театр был закрыт, спектакль отменен. Не повезло. На физику возвращаться было бы глупо, и мы решили просто побродить по городу.
Он родился и жил в Москве, я была девочкой из пригорода и выросла в подмосковном военно-морском гарнизоне — за бетонным забором с колючей проволокой, на территории в один квадратный километр. Он знал город как свои пять пальцев, я — только схему метро. И поэтому обычно он был моим провожатым.
Мы шли, как мне казалось, куда глаза глядят — ныряли в переулочки, пересекали залитые талой водой грязные дворики, скакали через лужи и добрались в итоге до Тверского бульвара. Просто шли и болтали. Нам так уютно было просто идти и болтать. Черные голые деревья похрустывали заиндевевшими ветками над нашими головами, грязные маленькие окна старых домов глядели нам в спину почти с ненавистью, а нам было отчего-то весело. Не возникало этих отвратительных пауз и провисаний, когда лихорадочно думаешь: ну что бы, что бы еще такого сказать — поумнее, пооригинальнее, как бы не испортить впечатления, и не ударить в грязь лицом, и показаться хоть немного лучше, чем ты есть на самом деле. Не нужно было притворяться, не составляло труда найти общую тему для разговора, напротив, темы образовывали длинную шумную очередь, они толкались и вытесняли одна другую. И кто знает, куда бы вывели нас опасно-скользкие московские дорожки, будь на улице чуть более милосердная погода.
Но я отвлеклась. Несмотря на всю легкость и свободу нашей беседы, становилось холодно, опять намечался снег с дождем. Спасаясь от этого снега и холода, мы заскочили в кассу Театра Маяковского (было без десяти минут семь) и просто купили билеты, даже не поинтересовавшись названием спектакля.
Обстановка на сцене была вполне современная: слева, спинкой к зрителям, стоял диван, в глубине рядком построились шкаф, сервант и пианино (все это было в достаточно ветхом состоянии); а справа, напротив дивана, находился пустой металлический овал об одной ноге — муляж, изображающий зеркало. Обстановку дополняли два кресла и журнальный столик. Словом, сцена изображала небольшой номер в провинциальной
