Жестокий век - Исай Калистратович Калашников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тэмуджин, люди какого племени угнали твоих коней? – спросил Теб-тэнгри.
– Что?.. А-а… Не знаю. Нам некогда было разбираться, – рассеянно ответил Тэмуджин, возвращаясь к своим прерванным размышлениям.
Но думать ему не дали. Наху-Баян снова похвалил его за смелость, скосил глаза на сына, спросил:
– Мой Боорчу от страха ничего не наделал?
– Боорчу бесстрашный человек!
– Ха! – Наху-Баян вроде бы не поверил, но по лицу видно – доволен своим сыном.
И Тэмуджин решил воспользоваться его добрым расположением.
– Наху-Баян, мне надо ехать к хунгиратам. Дочь Дэй-сэчена – моя невеста. Мне пора обзаводиться своей юртой.
– Дэй-сэчена я знаю. Достойный и богатый человек.
– Наху-Баян, найду ли я себе в товарищи человека лучше, чем твой Боорчу?
Наху-Баян не торопился с ответом. Расколол кость, высосал мозг, сорвал клок травы, вытер им жирные губы и руки, Боорчу незаметно толкнул Тэмуджина, подмигнул, как бы говоря: «Проси, хорошо проси!»
– Наху-Баян, когда мы вдвоем с Боорчу, нам никто не страшен…
– Вот-вот, не страшен… Слишком уж ты отчаянный, Тэмуджин. Мало бит. Но ты и не безрассуден, как я посмотрю. Пусть сын едет с тобой. Вашей дружбе я не помеха. Мое солнце клонится к закату, ваше только всходит. Будете стоять друг за друга в беде и нужде, и никакие тучи не затмят вам света.
Все получилось хорошо. Даже слишком хорошо все получается в последнее время. Легко отбил коней, нашел нукера… Когда слишком много сразу хорошего – жди плохого. Что, если Дэй-сэчен все-таки не захочет отдать Борте? Как быть? Похитить, как предлагал Хасар? Искать невесту в другом курене? Все это не подходит. Может быть, попросить Наху-Баяна съездить к Дэй-сэчену, выведать, что он думает… Нет, нельзя просить об этом Наху-Баяна: кто много просит, тот мало получает. Может быть, Теб-тэнгри как-то сумеет помочь?..
Выждав, когда остались вдвоем с шаманом, сказал:
– Помоги мне еще раз, Теб-тэнгри. Поезжай к Дэй-сэчену. Тебе все равно куда ехать.
– Но кому помогать – мне не все равно. Я сделал все, чтобы вызволить тебя, я поеду к Дэй-сэчену. А почему?
– Твой отец друг моего отца…
– Это так. Но у твоего отца были и более близкие люди – родичи. Кто помог тебе?
Слабая, словно бы виноватая улыбка шамана не делала его слова мягче. Он прикоснулся к тому, что всегда причиняло Тэмуджину боль. Родичи оказались или трусливыми, или равнодушными, они вели и ведут себя постыдно. Мунлик в тысячу раз лучше единокровных дядей и двоюродных братьев. Но что за радость для шамана напоминать о том, что и без того не будет забыто? Сказал, сдерживая обиду:
– Родичи далеко. А ты здесь, рядом…
– Когда твою шею натирала колодка, не я, твои родичи жили рядом.
Шаман был неуступчив. Он, кажется, хотел, чтобы Тэмуджин вслух осудил своих родичей. Но он не мог этого сделать: они – родичи.
– Я тебя попросил. Если не хочешь, так и скажи.
– Уже сказал: поеду. И Борте будет твоей – слово шамана. Но ты пойми вот что. Жизнь наших отцов шла по одному кругу, наша пойдет по-другому. Я присматривался ко всем молодым сыновьям нойонов. Ты больше других заслуживаешь поддержки. Я, как мой отец и мои братья, связываю свои надежды с тобой. Ты должен всегда помнить об этом. Позабудешь – я найду другую опору.
– Что еще за опору ты ищешь?
– Нойон – опора шамана. Без такой опоры он бродяга, гадающий на костях за чашку мясного супа.
– Я не нойон, Теб-тэнгри. Я беднее, чем ты сам.
– Ты будешь нойоном. Я тебе помогу возвратить все, чем владел твой отец.
Тэмуджин не сдержал недоверчивой усмешки:
– Ты можешь сделать все?
– Не все, Тэмуджин, но многое. Ни один удалец с острым мечом не сделает того, что доступно мне. Я могу склонить на твою сторону тысячи людей…
– А зачем они мне? Я не собираюсь ни с кем воевать, даже с Таргутай-Кирилтухом. Пусть только он оставит меня в покое.
– Оставит он, не оставят другие. Сейчас время такое, что или покоряй других, или покоряйся сам. Что ты выберешь? Пришел срок решать – решай.
Тэмуджину все труднее становилось говорить с шаманом. Казалось, он медленно, но неослабно сдавливает руками его горло. Это ощущение было до того явственным, что Тэмуджин покрутил головой, рассердился:
– Не толкай меня туда, куда идти не хочу! Не ищи возле меня своих выгод.
– Выгода многих людей, Тэмуджин, находится в одном и том же месте. Хочешь не хочешь, а идти к ней надо рядом с другими. Я много езжу, много вижу и слышу, знаю, о чем думают, на что надеются люди. Поймешь, чего они хотят, – надежды людей станут твоей силой. Не поймешь – они растопчут тебя.
Шаман говорил уже без своей легкой улыбки. Был он строг и серьезен. Пламя отражалось в его непроницаемо-черных глазах, от этого узкое, остроносое лицо казалось отчужденно-суровым. Таким шамана Тэмуджин еще никогда не видел, и чувство робости перед ним тихо вползло в душу. Он бы не хотел, чтобы такой человек оказался в числе его врагов…
V
При перекочевке дед Каймиш всегда ставил свою юрту в стороне от куреня: не любил старик шума и многолюдия. Тайчу-Кури хотел было поселиться с ним рядом, но Аучу-багатур не позволил – место раба у порога господина. Свою юрту Тайчу-Кури поставил на самом краю куреня, отсюда было хорошо видно все, что происходит возле ветхого жилища деда Каймиш. Доволен остался и этим.
Старик вставал рано. В теплый день садился на обрубок бревна, подставлял солнцу лицо, а если было холодно или пасмурно, разводил огонь, грелся возле него, покашливая от дыма. Вскоре выходила из юрты и Каймиш. Тайчу-Кури поднимал над головой шапку, Каймиш в ответ приветливо махала рукой.
Так начинался день. И потому, что он начинался так, Тайчу-Кури легко было делать самую тяжелую работу. Аучу-багатур в последнее время держал его при себе, случалось, хвалил: «Ты ловкий и старательный». Нойон думал, что он старается для него. Но Тайчу-Кури старался все делать как можно скорее по другой причине. После работы он бежал к юрте старика, выстругивал стрелы, болтал с Каймиш о чем-то, что тут же забывалось, – не смысл разговора был важен, а звучание голоса девушки, ее смех, поблескивание ее глаз, улыбка белозубого щербатого рта – и не было в это время человека, довольного жизнью больше, чем Тайчу-Кури.
Старик чаще всего молчал. Слаб он стал. Работал медленно, быстро уставал. Аучу-багатур был сердит на него. Тайчу-Кури понемногу научился делать стрелы самостоятельно. Пока что они получались грубоватыми, не было у них той строгой красоты, которой так славились стрелы старика. Но они с Каймиш решили, что Аучу-багатур ничего не поймет, стали в пучки стрел старика для большего счета подсовывать стрелы Тайчу-Кури.
Аучу-багатура, однако, провести не удалось. Он подвернул как-то вечером к юрте, достал из колчана несколько стрел, бросил под ноги старику.
– Ты теперь за три дня не делаешь того, что делал раньше за день. Уважая твои седины, я молчал. А как ты понял мое молчание? Это не стрелы – едва оструганные палки. Их постыдится носить в своем колчане даже нищий харачу.
Старик поклонился, поднял стрелы, провел пальцем по древку. Усмотрел оперение.
– Мои руки к ним не прикасались.
– Вон как? Такому вот парню, – Аучу-багатур толкнул рукоятью плети в грудь Тайчу-Кури, – врать, может быть, и простительно. А у тебя седая голова!..
У старика дрогнули сухие, бледные губы.
– Я никогда не врал, Аучу-багатур!
– Это мои стрелы, – сказал Тайчу-Кури, внутренне весь сжимаясь в ожидании удара.
– Твои? Как посмел совать их мне?
– Я очень хотел, чтобы твои колчаны были набиты стрелами.
– Ну и дурак же ты, Тайчу-Кури! Ты собирай аргал, выделывай кожи и не лезь куда не следует.
– Но я хочу делать
