Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

Алена долго стояла в узкой белой сверкающей комнате, окаменев от напряжения. Наконец глухая клеенчатая дверь с силой распахнулась, полная женщина почти наткнулась на Алену.

— Идите же отсюда! — резко сказала она и быстро захлопнула дверь. — Идите!

В ее несдержанности, нервных движениях и вдруг увядшем лице Алена почуяла беду.

— Что Лиля? Что с ней?

— Скончалась Лиля, — превозмогая усталость, жестко ответила женщина. — Завтра утром придете оформить документы.

Алена не двинулась.

— Травма, несовместимая с жизнью. Понятно? — женщина тяжело опустилась на табурет. — Ничего уж тут не сделаешь. Идите, идите, Лена, — уже мягче сказала она. — Ничем тут не поможешь.

Алена стояла. Она не могла оторваться, не могла уйти в живую жизнь, не остановившуюся, не замершую жизнь… без Лили.

— Нина Сергеевна, вас Маруся просила, как освободитесь. В десятую палату, — сказал кто-то вошедший из коридора.

Нина Сергеевна поднялась.

— Иду.

Лицо ее опять стало непроницаемым, движения собранные. Проходя мимо Алены, она прихватила ее за Плечи и повела за собой.

— Ступайте домой. Ничем вы здесь не поможете. Ей уже ничего не нужно. Ступайте, Лена, домой, — говорила она на ходу. — Конечно, тяжело. Дикий случай. Идите.

Алена не помнит, как прошла по широкому коридору мимо дежурной сестры, спустилась в вестибюль.

Агния, Глаша, Зина, Олег и Женя, тесно сидевшие на диване у выхода, кинулись ей навстречу.

Глава тринадцатая. Жизнь не остановилась

Из репродуктора над головой Алены резко вырвалась маршевая музыка и заглушила все: недосказанные слоил, пожелания, обещания.

Перрон отплывал, провожающие отставали, только Глеб еще бежал вровень с окном, не отрывая взгляда от Алены. Но вот платформа оборвалась, он остановился, взмахнул рукой и не двинулся, пока Алена могла видеть его белый китель.

Кто-то стоял рядом с ней у окна, но она не повернулась посмотреть: даже своим незачем показывать заплаканное лицо. По коридору, то и дело задевая Алену, ходили еще не устроившиеся пассажиры, громко разговаривали.

Соколова очень устала за последние дни: шли прогоны, генеральные, потом сдача программы, и ее уговорили еще вчера уехать на дачу.

Из преподавателей их провожал один Корнев. Он много помог во всех делах бригады.

Лилька, Лилька, Лилька… Как не хватает ее рядом!

Поезд набирал скорость, и встречный ветер трепал волосы, надувал кофточку, холодил мокрые щеки.

Кончились привокзальные постройки, переплетения путей с огнями стрелок, темные ряды составов, стало просторнее взгляду. В тумане долгих северных сумерек строем проплыли высокие заводские здания со множеством светящихся окон, и потянулись улочки, напоминающие Забельск.

Хождение по коридору кончилось — все водворились на свои места.

Отставали перелески, рощицы, черные контуры деревьев наплывали на небо и стекали. Убегала дорога, цепочки домов, мелькали столбы с белыми чашечками изоляторов. Мерно стучал и покачивался вагон. За окном темнело, звезды на небе и огни на земле разгорались ярче. Ветер сильнее обливал холодом.

— Не замерзла, Алеха? — Олег возник за ее плечом. — Принести тебе вязанку или мой пиджак? Еще простудишься.

— Принеси!

Простудиться Алена не имела права — это значило бы подвести бригаду…

— Надень в рукава, будет теплее. — Олег подал Алене кофточку и, обняв ее, встал рядом у окна. — Сейчас говорили с ребятами: здорово, что Илья Сергеевич Корнев будет вместо Ладыниной. Теперь он поддаст всем жару. А то скукота завелась без Рышкова…

Ветер обрывал слова, стук поезда заглушал их.

«Люблю ездить, — белой ночью у входа в общежитие сказала Лика. — Катишь себе, и все отстает, остается позади, а сама становишься вроде бы пустой и легкой. В дороге обо всем можно думать — и не больно».

Нет, Алене было больно.

В те дни Алена будто потеряла способность чувствовать. Она все понимала, решала практические вопросы и заботливо делала все, что было еще нужно для Лили. Держалась спокойно, без усилий, ничего не преодолевая, просто не чувствуя ничего. Только есть почему-то не могла и все мучилась от жажды.

Выбрав место для могилы у молодой осинки и покончив с делами в конторе, Алена с Олегом пошли по кладбищенской дорожке туда, где могилы кончались и открывалась ровная поляна.

Они долго сидели среди поляны на куче камней, нагретых солнцем. Говорили мало: о прогнозе погоды на ближайшие дни, о могильщиках всех времен — от Шекспира до наших дней, об оставшемся последнем экзамене. А все оказывалось о Лиле.

Солнце ушло, разлив по небу бледно-желтую зарю, предвестницу тихой погоды. Алена почувствовала, что у нее под ложечкой щемит. Она поднялась.

— Какое страшное слово: никогда!.. Никогда… Никогда… Пошли!

Был уже вечер, светлый, как день, июньский северный вечер. Как всегда, во время сессии в институте допоздна сидели за книгами в читальне, в аудиториях и выходили поразмяться на лестницу, на улицу.

В общежитии, в комнате «колхоза», Алена и Олег застали Анну Григорьевну и весь курс в сборе.

Алене и Олегу, потеснившись, дали место. На столе перед Соколовой лежали пьесы и роли целинной бригады.

— …донести то, чего не успела донести Лиля — очевидно, продолжая разговор, сказала Анна Григорьевна и остановилась. Чуть вздрагивали ее напряженно сдвинутые брови. — Сделать все доброе, чего не успела Лиля… И чем глубже дружба, тем непреложнее долг…

Алене показалось, что Соколова сейчас встанет и уйдет, что ей не справиться, не сдержаться. Но она несколько раз крепко погладила рукой раскрытую книгу и заговорила немного тише:

— Каждый из нас если не понимал, то чувствовал, какой богатый, сложный душевный мир у Лили. Мы беспокоились о ней, старались помочь не только потому, что так несчастливо сложилась ее короткая жизнь… Много прекрасного несла она людям. Вы — ее друзья. Донести все, сколько хватит сил…

Алена заметила, что хотя Маринка и грустна, а в глазах прячется нетерпеливое ожидание. И тут поняла: Марина надеется получить Лилины роли и ехать с мужем.

«Нет, Маринка не должна, не может заменить Лику, — с неожиданной неприязнью подумала Алена. — Не может. Да и роль Гали вовсе не для нее. Ни за что нельзя отдать Лилину роль Маринке. Она чужая Лике, да и Галя получится опереточная… Нет, ей нельзя отдавать эту роль».

— Мы постараемся, Анна Григорьевна, — не вытирая бежавших по лицу слез, тихо сказала Глаша. — Мы, конечно, постараемся. Но нам очень трудно сейчас…

— Как ни трудно, — остановила ее Соколова, — это долг. Обязанность. И я не обсуждаю, я просто напоминаю, что мы обязаны. Не имеем мы права не выполнить мятые обязательства. Свои и Лилины обязательства.

— Анна Григорьевна, играть Галю нужно мне. Я знаю роль и всю Лилину работу. А водевиль пусть играет Марина.

Все повернулись к Алене, и опять ей было безразлично, что подумают, что скажут о ней: она знала, что поступает, как должна. На первом распределении целинной работы долго прикидывали, кому из них двоих — Алене и Лиле — играть «В добрый час!», а кому — водевиль. Водевиль тогда достался Алене.

Сейчас все поддержали Алену, Соколова сказала:

— Я так и хотела вам предложить.

— Маринке я помогу, все помогу, объясню… А Галю — я…

Говорили, что на похоронах Лили Илья Сергеевич сказал несколько слов, но очень душевно, искренне.

Алена тогда ничего не слышала, не видела, не ощущала, только думала, что сейчас навсегда уйдет от нее Лиля, уже «холодная и твердая, как вещь», и никогда… никогда больше… Какое страшное слово — «никогда»…

Алена не отрывала глаз от изменившегося лица, еще более детского, чем прежде, с темной тенью ресниц и знакомой родинкой на виске. Чуть шевелились под ветром цветы жасмина, и лепестки роз вокруг ее лица, и светлые волосы надо лбом.

Густой, сладкий запах цветов смешивался с влажным запахом земли и почему-то напоминал Алене детство, Крым.

Будто множество бабочек забилось в стекло, рассыпались по листве мелкие капли дождя. Гроб закрыли.

Лили нет. И никогда… Пусто. И ничего уже нельзя для нее сделать. Ничего не нужно. Все. Алену замутило, ноги затряслись, она не устояла, опустилась на кучу рыхлой земли.

Все показались ей чужими. Никто не знал, не понимал, не любил Лилю так, как она. Лилины родители вызывали у Алены тяжелую, горькую неприязнь.

Высокий седой генерал бережно вел тоненькую, нежную, как Лиля, еще молодую женщину. Лицо ее потемнело от слез и горя, темная косынка съехала, и волосы, Лилины волосы цвета спелой пшеницы, выбились растрепанными прядями. Она плакала, отчаянно вскрикивала: «Лилюша, дочурка!» Глаза генерала — большие, серые, в темных ресницах — будто остекленели, по худой, обветренной щеке изредка сползала слеза, растекаясь в морщинах. Они, конечно, очень страдали.