Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

— Какое-то колдовство в этих белых ночах.

— А у меня от этой красоты под ложечкой щемит. — Лика засмеялась, уселась на парапет спиной к реке. — Скорей бы в дорогу! В дороге все иначе. — Она вынула шпильки и, тряхнув головой, рассыпала скрученные узлом густые длинные волосы. — Быстрее просохнут.

Прозрачно-розовая, большеглазая, со светлыми разлетающимися волосами Лиля показалась Алене похожей на цветок.

— Если б я была художником…

— Ты бы меня изобразила вроде Лорелеи или русалки, да? — Лиля закуталась волосами, оперлась о парапет и с мрачно-загадочным выражением уставилась на Алену. — Демон женского рода. — Вдруг поднялась. — А то можно и в обличии Жанны д’Арк на коне. — Она отбросила волосы назад, села верхом на парапет и, вытаращив в небо смеющиеся глаза, молитвенно сложила на груди руки.

Алена схватила ее за локоть:

— Упадешь, дуреха! А плаваешь, как утюг.

— Ничего не будет. Правда. — Лиля взяла за плечи Алену и с детской серьезностью сказала: — Когда бабушка умерла, вдруг стала холодной и твердой, как вещь, я испугалась мистически. Четырнадцать лет, одна… А потом — как рукой сняло. — Лиля отпустила Алену и хлопнула узкой ладошкой по граниту. — Ну, не верю, что я, представляешь, я, — она вытянула свои худенькие руки, пожала плечами, — могу стать как вещь.

Давно не случалось им поговорить вдвоем, и Алена слушала, то тревожась, то радуясь, а Лиля с какой-то поспешностью рассказывала.

— Разжевала я эти безвкусные Иринины слова: «Душа моя, как дорогой рояль, который заперт, а ключ потерян». Лиля неожиданно расхохоталась. — Ведь я сначала думала: Чехов — это серьезно. Представляешь: сама про себя — «дорогой рояль»? Даже стыдно, да? — Лиля зажмурилась. — А какая гиблая скука — ее жизнь! Маша-то хоть полюбила. А Ирина? Хочется же хоть каплю переживаний, хоть какую ни на есть красоту. И — ни грамма. Даже все хорошее, детское, дом их детства и юности загажен скукой. Ирина спасается от нее только вечером, ложась в постель. Не спит и выдумывает про себя эту ужасную красоту: «Моя душа, как дорогой рояль». — Огромные глаза Лили вглядывались в далекий мир Ирины Прозоровой.

— Ты будешь играть гениально.

Лиля посмотрела на Алену, скорчила озорную рожицу:

— Комиссаржевская — и ни на грамм ниже.

Алена, подпрыгнув, уселась на парапет рядом:

— Ну, честно, Лилька, по чистой правде: вовсе не хочешь быть знаменитой?

Не отводя взгляда, ставшего серьезным, Лиля сказала иронически:

— «Желаю славы я… Чтоб громкою молвою все, все вокруг тебя звучало обо мне…»

— Ты все еще?

— А ты уж очень простенькое тот плохой — его не люби, тот хороший — люби. А если человек захлебнулся в скуке? Если всю жизнь ему дико везло, вроде как одни пирожные жрал, — это ведь тоже скука? Представь только, какая муторная скука! А со скуки… — Лиля замолчала, недоуменно дернула плечами, — можно и в церковь ходить, а можно и пакостить.

— Скука — не оправдание, — начала Алена резко. — «Сколько же еще возиться с этим! Как длинный гвоздь в каблуке: колоти-заколачивай, а он вдруг ехидно вылезет и воткнется в пятку». Вообще какая такая скука?

Лика засмеялась:

— Душевная тошнота. — С иронической назидательностью, подняв указательный палец, объяснила: — Бывает с голодухи, а бывает с пере… как это? Ну, когда обожрешься… — И неожиданно пьяным голосом пропела: — «Пусть водка пьется, пусть песня льется, что будет завтра, не все ль равно?» — И опять засмеялась.

Послышались шаги. Шли двое, шли степенно, немолодо. Поравнявшись, женщина осуждающим взглядом ощупала обеих, а едва миновав, громко, чтобы слышали, сказала:

— Право, как кошки на заборе! Ну и молодежь — срам глядеть!

Алена взорвалась:

— Сама кошка! — соскочив на землю, закричала вслед уходящим. — Ханжа!

Женщина взвизгнула и ответила оскорбительным словом.

— А ты…

— Да плюнь, — Лиля спрыгнула с парапета, быстро собирая волосы в узел. — Бери чемоданчик. Видишь?

От ближайшего дома к ним не спеша двигалась приземистая фигура в белом фартуке.

— Еще милицию свистните! В отделение отправьте! — задиристо бросила Алена.

Фигура остановилась и проводила их добродушным старческим смехом.

— Нет, что мы такого сделали? Кому помешали? — Не унималась Алена. Давние и недавние обиды — то, что про Лику сплетничали в институте, и опять, как гвоздь, вылез этот Гартинский, и дворник, напомнивший ту жуткую зимнюю ночь, когда Алена чуть не отморозила ноги, — все вздыбилось от ядовитого бабьего плевка. — Не смейся, — оборвала Алена Лилю, — черт бы побрал! Даже наша чудная тетя Лиза на вешалке зудит: «Молодежь такая, молодежь сякая!» И грубые-то мы, и нахальные, и бесчувственные, и распущенные… Будто сами так и родились старыми…

— Тургенев в известном романе «Отцы и дети»… — нудным лекторским голосом завела Лиля.

— Брось! Вот сейчас окно расколочу, чтоб не зря ругали. Да не смейся ты! Почему-то не кричат: «Ах, старики!», если один старик некрасиво поступит. А мы, виноваты, не виноваты, — «ах, молодежь!» — Алена громко стукнула чемоданом о фонарный столб.

— Ух, хотела бы я сыграть такую пьесу!.. Чтоб у всех мозги спеклись, чтобы сообразили, какая мы есть молодежь.

Лиля усмехнулась.

— А я хочу про корявых и неудобных… с перцем в сердце. Только где взять такую пьесу? «В добрый час!» — хорошая пьеса, но хочется и другое… — Взгляд ее стал рассеянным, растерянным.

— Анна Григорьевна говорит: «Пока мы «Три сестры» наладим, напишут нам хорошую молодежную пьесу», — Алена задумалась. — Если бы все относились к нам…

— …как Анна Григорьевна? — подсказала Лика и засмеялась. — Тогда, пожалуй, все было бы куда проще! — Помолчав, Лика вдруг спросила: — Слыхала, говорят, Илья Сергеевич останется вместо Ладыниной?

Алена встрепенулась.

Илья Сергеевич Корнев, человек в институте новый, понравился студентам прежде всего тем, что сухая политэкономия, на которой при Ладыниной играли в «балду», считая минуты до конца лекции, — политэкономия вдруг стала интересной.

— Товарищи, я сегодня на лекции определенно не выспался, — с удивлением сообщил Джек после первой же лекции Корнева. — Не тянет резину, не глушит цитатами.

Когда Илья Сергеевич, прохаживаясь между столами, начал разговор со студентами, никто не подумал, что это лекция началась. Он именно разговаривал, и притом простыми человеческими словами. Шутил, острил, пояснял рассказанное жизненными примерами.

Скоро этот невидный кудрявый светловолосый человечек сделался одним из любимых педагогов. Молодой, подвижный, веселый, острый на язык, он не боялся вопросов, отвечал на самые заковыристые, но пустословить не давал.

— Все приемчики известны. Сам был мастером этого «спорта», — сочувственно говорил он «заводилам», хитро щуря глаз. — А уж если действительно интересуетесь домарксистскими экономическими теориями, охотно побеседую после лекции.

Корнев, первый с кафедры общественно-политических наук, заинтересовался профессией актера не на словах. Приходил на уроки мастерства, подолгу разговаривал с Анной Григорьевной, Галиной Ивановной, преподавателями других мастерских, с самими студентами. Ему очень нравились «Три сестры», особенно горячо говорил Илья Сергеевич об Ирине. Стали замечать, что, встречая Лилю, он останавливается, заговаривает с ней.

— Тебе он нравится? — спросила Алена.

Лиля пожала плечами.

— Ничего! А в общем поживем — увидим. Я думаю, может, он поддержит идею нашего БОПа?

Алена хлопнула ее по спине.

— Лилька, ты гений!

У входа в общежитие Лиля остановилась.

— Хочется поскорее на целину. Так люблю ездить! Катишь себе, и все отстает, остается позади, и сама становишься вроде бы пустой и легкой. В дороге обо всем можно думать — и не больно.

А Алена подумала, что слишком уж много у Лильки такого, о чем «больно думать».

Следующий день начался и шел, ничем не отличаясь от предыдущих. До обеда моросил дождь, потом тучи разбежались, оставив на небе тонкие облака, изредка туманившие солнце.

С утра репетировали, после обеда готовились к экзамену по русской литературе, с вечерней репетиции Лиля отпросилась к зубному врачу.

Около семи часов девушки вместе спустились из общежития, постояли возле института, порадовались солнцу.

— Вот уж в Сибири пожаримся, — щурясь от света, сказала Лика. — Ух, там и солнце! — потянулась, зевнула. — Чур, моя верхняя полка, и до Новосибирска не смейте будить. Договорились? — Махнула рукой: — Салют! — и пошла.

— Не забудь слойки к чаю! — напомнила Глаша.

Лиля не остановилась, еще раз махнула, как бы ответив: «Помню!» Глаша с Аленой посмотрели ей вслед. Она шла легко, такая длинноногая, тоненькая, будто подросток, в своем любимом чесучовом платье. Встретила Женю, и он, уже начавший «пылать в Лилином направлении», проводил ее до угла.