Красная площадь - Пьер Куртад

— Да, но на войне, — осторожно замечает Симон, — бывает, что собственная артиллерия стреляет по своим.

— Позвольте, мосье, какая же это война? Что такое война — я знаю, но это же не война. Сплошной идиотизм. А вот, полюбуйтесь, и результат… — И он указал большим пальцем за окно, на черную ночь и лес, словно эта остановка курьерского поезда Лион — Париж в лесу Фонтенбло и вызванное ею опоздание — единственный результат деятельности движения Сопротивления. — Вот, полюбуйтесь…

Симон отводит взгляд и молчит. Все молчат.

— Н-да, — произносит кто-то, — будем надеяться, что этому скоро придет конец.

— Теперь уже недолго осталось.

— Вот увидите, они непременно что-нибудь придумают. У них есть секретное оружие.

— Да, но в России…

— Ну, что им стоит рискнуть! Черт побери! Будь я на их месте, двинул бы я миллион парней на узком участке фронта и… Первые двести тысяч сложили бы головы, а остальные прошли бы.

— Однако вы смело шагаете!

— На войне нельзя иначе.

— А вы сами-то знаете, что такое война?

— Да, но кого вы, собственно, имеете в виду? — спросил Симон. — Этот миллион парней — кто они?

— Ну… вы прекрасно понимаете, кто.

— Хорошо, что вас никто не слышит, — заметил, обращаясь к новоявленному стратегу, кавалер ордена Почетного легиона.

— А мне плевать, слышат меня или нет, — заявил стратег.

— До поры до времени…

— До любой поры!

— Ну, браво, браво!

— Да, но вы говорите, что двести тысяч парней сложат головы, а остальные пройдут. Вы отдаете себе отчет в том, что вы предлагаете?

— Что ни говорите, а русские — храбрый народ. Как сенегальцы… Они не дорожат жизнью. Так что почему бы и не попробовать?

— А нас в сороковом году как раз и погубила любовь к жизни. Впрочем, чему тут удивляться, это вполне естественное чувство, правда? Говорите, что хотите, а у нас во Франции был рай земной.

— Да, но они не похожи на нас, у них другое отношение к жизни…

— Тем не менее… — заметил Симон.

— Без них война бы кончилась два года назад, — заявил кавалер ордена Почетного легиона. — У нас уже был бы мир.

— Это вы так считаете!

— Да, а вы как считаете? Вы считаете, что было бы лучше, если бы война кончилась?

— А разве все так не считают?

— Вы так считаете, а как же, по-вашему, она должна кончиться?

— Кончиться — вот и все.

— Пусть они сами между собой договариваются.

— Кто это они?

— Фрицы и голлисты.

— Именно этим они и занимаются, разве не так?

— Я только хочу сказать, что они нам осточертели. Во-первых, кому это нужно? Это все равно что колоть иголкой слона.

— Да, но у этого слона ноги отморожены.

— Некоторые считают, что они умнее всех!

— Что, уже и пошутить нельзя?

— Не во Франции мы, что ли?

— Можно подумать, что не во Франции!

— Вот в девятьсот четырнадцатом — восемнадцатом это была война!

— А сейчас что же, не война?

— Война, да еще какая!

— Не преувеличивайте, самая обыкновенная война!

— Что-то вы слишком разболтались. Как бы это вам не повредило.

— Вы ведете себя точно ученики на перемене, — заметил Симон. — Классный наставник вышел, вы и расшумелись.

— И все же, когда взлетает на воздух поезд с французами, это довольно противно.

— Я, например, никогда не слушаю радио. Поживем — увидим.

— Никогда этому не будет конца. Одна война кончится, другая начнется… И так каждые двадцать лет.

Все они думают: «Ох и долго же тянется эта война!», хотя большинство сидит в надежном укрытии и носа из него не кажет. Только когда это укрытие, не дай бог, заденут, они вспоминают, что там, за его стенами, идет война, там дерутся люди, которым негде укрыться. Тогда они говорят: «Ох и долго же тянется эта война!» Они сейчас знают наизусть названия, которые с годами забудут: Орел, Великие Луки, Курск, Воронеж. Они запомнили их в тот вечер, когда, прильнув ухом к приемнику, слушали радио. Они забудут их, когда больше не нужно будет сидеть, прильнув ухом к приемнику, когда вернутся хорошие времена.

Разговор возобновляется — все тот же, однообразный, тревожный: «Ну чего мы тут торчим?» — «Не понимаю, почему они обстреливают пассажирские поезда!» — «Американцы бросают свои ядрышки куда попало, а вот англичане, заметьте, те более корректны. Они метят в паровоз». — «Нет, это просто глупо — стоять здесь». — «Вы представляете себе, как сверху должен быть виден огонь в паровозной топке!» — «Синие лампочки тоже достаточно хорошо видны». — «А мы услышали бы, если бы в Мелэне завыли сирены?» — «Еще бы, конечно!» — «А вот когда мою невестку убило во время налета, сирены завыли только через пять минут!» — «Во Франции всегда так, сплошная бестолковщина. Тут уж ничего не поделаешь».

«Если я умру за Францию, — думал Симон, — как умерли эти безымянные солдаты, что вылиты из бронзы на памятниках погибшим, значит, я умру и за этих людей. А в эту минуту, возможно, забирают связного Бюзара. И тащат куда-то. Бьют по лицу. Тычут в спину дулом автомата… Этот кавалер ордена Почетного легиона, судя по физиономии, очевидно, предпочел бы жить при Муссолини только потому, что в Италии поезда, говорят, приходят вовремя. Пройдут годы. На могиле связного Бюзара установят мраморную дощечку. Потом мрамор зарастет мхом. Офицер в серых перчатках приедет провести отпуск в Мелэн, он будет показывать своим детям Мелэн и Париж. Ах, Париж!.. У него выступят слезы