Хент - Раффи

Отец Ованес не мог не заметить расстроенного вида Вардана и сочувственно его спросил:

— Что с тобой? Отчего молчишь?

— Ничего. Со мной иной раз случается, что я неожиданно грущу…

Вся мебель комнатки состояла из кровати, на которую уселись священник и его гость, и простого деревянного стола, где горела свеча. Рядом шипел кипящий самовар. Священник налил чаю. Горячий напиток несколько успокоил Вардана. Оба хранили молчание. Разговор не клеился, пока они не заговорили о вопросе, очень близком сердцу обоих.

— Как тут смотрят на «дело»? — спросил Вардан.

— Из моего краткого рассказа ты составишь себе понятие обо всем, — ответил священник. — Сюда приехал из Турции монах, который должен быть посвящен в сан епископа. (Он еще здесь; вероятно, ты его увидишь). В первые дни своего приезда, говоря о турецких армянах, он описывал их положение в самых ужасных красках: рассказывал о варварствах курдов, о насилиях турок и приводил тысячи примеров преступлений, совершившихся в Турецкой Армении. Нельзя было не верить его словам, так как все, что ни говорил он, подтверждал фактами. Но как только он увиделся с «хососами», сейчас же переменил тон: он начал восхвалять человеколюбие турок, защищать их правосудие, восхищаться их великодушием и благородством. Что оставалось делать ему, бедняге? Если б он не шел против совести и не восхвалял все, что ненавидел и презирал, то, пожалуй, не получил бы желанного епископского сана.

Укажу и на другой случай. Священник ограбленного курдами монастыря прибыл сюда просить покровительства. Этот несчастный еще более мрачно описал лишения, которым подвергался народ от курдских военачальников и турецких чиновников.

Когда же жалоба его дошла до «хососов», то они не только не обратили внимания на его слова, но даже велели прогнать его из монастыря; и этот несчастный тоже должен был запеть другую песню и с тех пор находит хороший прием, забыв свой монастырь, свой народ; никогда больше он не говорит об изуверствах курдов. Скажу больше: этот самый монах, чтобы угодить им, в один из торжественных дней пил за здоровье султана, в то время когда в Баязете и Алашкерте происходило избиение армян турками. После всего этого, я думаю, очень ясно, какого взгляда держатся здесь относительно «дела».

Вардан не верил своим ушам; ему казалось, что он слышит все это во сне. Он не мог представить себе такого, доходящего до предательства бессердечия.

В самую критическую для нации минуту, когда ее жизнь и будущность висели на волоске, готовом оборваться каждую минуту и низвергнуть ее в пропасть, в такой страшный час, когда взор всей нации был обращен к спасительному Арарату, народ встречал здесь полное равнодушие к себе и дружелюбное отношение к своему врагу, своему убийце.

— Все ли они таковы? — спросил Вардан взволнованным голосом.

— Нет. Одни только «хососы»… Они находят, что в турецком управлении все справедливо, законно, и если армяне протестуют, проявляя недовольство, то называют их протест ложью и клеветой.

— Весьма понятно. Они тоже своего рода Томасы-эфенди, а для людей, подобных Томасу-эфенди, очень сподручен беспорядок, царствующий в турецком государстве. Если бы они, по крайней мере, брали пример с патриарха Нерсеса, с Хримяна и Нарбея, которые займут в истории армян почетное место.

— Ты рассуждаешь очень наивно, друг мой, — ответил монах, — уверяю тебя, что если будет возможно, то они сегодня же уничтожат все то, что сделал Нерсес[47], — а может уже и начали это делать… Здесь всеми силами стараются уверить в том, что как Нерсес, так и его последователи — все шарлатаны, что они обманывают народ и вовсе не думают об армянах (да и надобности нет думать о них), что они только орудие в руках представителей европейских держав и работают для их политических целей. Здесь смеются над легкомыслием тех, кто ожидает чего-нибудь хорошего от Нерсеса. Здесь говорят — требовать чего-нибудь от Турции было бы нахальством со стороны армян. Турция предоставила армянскому народу все, что ему нужно, и большего он не заслуживает. Говорят, турок добр, он сам пожелает даровать все. Зачем же докучать великодушному правительству?

— Неужели все братство в таком настроении?! — гневно воскликнул молодой человек.

Святой отец ответил ему не сразу. Он вышел из комнаты, осмотрелся, затем вернулся, сел на свое место и начал тихим голосом:

— Мы довольно неосторожны, здесь и стены слышат. У привратника монастыря сатанинское чутье, он живет рядом и завтра же донесет, если что-нибудь услышит.

— Я спросил об общем настроении братства, — повторил Вардан, не обратив внимания на последние слова монаха.

— «Хососы» составляют исключение, а все остальное братство не туркофилы. Есть между ними люди благородные, с благородными мыслями, готовые принести любые жертвы, чтобы помочь горю турецких армян, если…

— Если позволят «хососы».

— Да. Что делать этим несчастным, если они так связаны, что не имеют права не только действовать, но даже и говорить. Здесь есть некто Манкуни — настоящий изверг, который всех давит и душит.

— Я, все-таки не понимаю, что за чудовищная политика — видеть целый народ угнетенным, под деспотизмом Турции, видеть, что он близок к уничтожению и все же защищать тиранов!

— Для меня это тоже загадка. Я тоже не понимаю этого, — ответил святой отец.

— Но чем же они объясняют беженство алашкертцев, избиение армян в Баязете? Чем объясняют пожар в Ване?

— Для того, чтобы оправдать Турцию, у них всегда имеются наготове затверженные слова. Они сваливают всю вину на армян, говоря, что армяне — неспокойный, недовольный и неблагодарный народ. Говорят: «Волк не виновен, если овца гневит его». Причину беженства алашкертцев они видят не в огне и мече турок и курдов, заставивших целый народ бросить свою родину, а стараются указать на тайную и сильную руку, которая будто бы согнала несчастных с родной земли. Насколько это неверно, ты знаешь лучше, Вардан, ты ведь участвовал в «деле» с начала до конца…

— После всего этого я, право, не понимаю, с какими надеждами ты живешь здесь? Скажи мне, пожалуйста, отец Ованес, какого покровительства, какой помощи можно ожидать от них?

— Никакой; я сам убежден, что никакой помощи. Но что же мне делать? Куда идти? К кому обратиться? Я совершенно растерян.

— Обратитесь к армянской общественности. Отец Ованес ничего на это не ответил и после минутного размышления сказал как бы про себя:

— Теперь трудно объяснить все… Но настанет день, когда обнажится вся отвратительная сущность происходящего…

Монах произнес эти слова с глубокой печалью. Он настолько пал духом и до такой степени был возмущен, что не мог сдержать себя. И зачем было скрытничать перед Варданом. Ведь он не был для него чужим. Он имел с ним дела, и они вместе не раз участвовали в разных совещаниях.

Разговор опять перешел на беженцев. Настоятель алашкертцев, рассказав о бедствиях своего народа, предлагал средства для спасения его от окончательной гибели.

— Я просто поражен тем, что среди них так много больных, — перебил его молодой человек, — ведь больше половины переселенцев больны. Какая причина этого?

— Если ты узнаешь все подробности их ужасного бегства то удивишься, каким образом остались еще в живых эти страдальцы. Это — чудо, настоящее чудо. Но у меня нет ни памяти ни сил для того, чтобы рассказать все. Поведаю тебе только кое-что.

— После осады Баязета, подробности которой тебе известны, генерал Тер-Гукасов принужден был отступить. Тогда он совершил два подвига. С одной стороны, он должен был со своим маленьким отрядом бороться против многочисленной турецкой армии (конечно, заняв оборонительную позицию), а с другой стороны, спасать армянское население провинций Алашкерта и Баязета от избиения турками. Для исполнения того и другого требовалась большая стратегическая ловкость, в чем генерал и проявил свой талант. Он сумел сдержать страшный натиск турок до того времени, пока армяне успеют бежать; но времени было очень мало, а народ совсем не подготовлен к переселению. Вдруг было получено известие, что русские войска должны уйти из этих мест. «Спасайтесь, бегите отсюда, — сказали народу, — иначе сделаетесь жертвами турецкого оружия». Известие это с быстротой молнии разнеслось по всем провинциям. Народ был охвачен ужасом и тревогой. Неприятель стоял над головой.

Невозможно было медлить; необходимо было покинуть дорогую родину. Мне трудно описать ту ужасную ночь, когда люди расставались с родными очагами. Толпу охватило невыразимое отчаяние. Все были в страшном волнении и ужасно суетились, так как в эту ночь должны были бежать. Большая часть скота осталась в поле; хозяева не имели времени сходить за ним. Отец не дожидался сына, который отсутствовал, брат забыл брата. Домашняя утварь и другие вещи или были брошены на месте, или хозяева сами поджигали их. Матери брали на руки маленьких детей, а отцы шли в путь, нагрузившись самыми необходимыми предметами, взяв за руки старших детей. Редко у кого находились возы, так как все подводы были взяты под военный обоз. Ждать нельзя было, неприятель шел сзади, опустошая все. Не успевший бежать делался жертвою жестокости варвара. Но и тот, кто бежал, только воображал, что спасен. Здесь встречали их новые невзгоды, которые оказывались страшнее турок и курдов; это — голод и болезни. Болезни шли от изнурений, которым подвергался народ во время своего бегства: он должен был пройти без отдыха и остановки в несколько дней такое расстояние, на которое требовались целые недели. Женщины, девушки, старики и дети — все шли пешком; от ходьбы многие ослабли и остались на полпути. Где было думать тогда о родственниках, знакомых и даже о любимых детях!.. Всеми владела паника. Все сердца очерствели и потеряли способность чувствовать сострадание. Прибавьте к этому голод, жажду и непривычный климат.