Дело № 113 - Эмиль Габорио

Быстрым движением он бросил все эти бумаги в камин. Они загорелись и скоро обратились в пепел.

– Все покончено, – продолжал он. – Прошлого, как вы того хотите, нет. Оно сгорело вместе с этими бумагами. Если кто-нибудь осмелится теперь касаться того, что у вас до брака был сын, то вы можете привлекать за клевету… Больше нет доказательств, вы свободны!

В эту минуту госпожа Фовель забыла обо всем. Нежность матери, которую она столько времени подавляла в себе, выплеснулась наружу, и чуть слышно она проговорила:

– Рауль!

При этом имени молодой человек затрепетал.

– Да, Рауль! – закричал он. – Рауль, который согласится лучше умереть тысячу раз, чем причинить своей матери даже легкое страдание, Рауль, который готов пролить всю свою кровь до последней капли, чтобы только избавить ее от слез!

Она не старалась ни сопротивляться, ни возражать. Все ее существо замерло. Она открыла свои объятия, и Рауль стремглав бросился в них.

– Мама! Мама! – задыхаясь, заговорил он.

Госпожа Фовель опустилась на кресло и стала жадно смотреть на Рауля, а он припал к ее ногам. Она проводила рукой по его тонким, волнистым волосам, целовала его белый, чистый, как у девушки, лоб, его большие, пугливые глаза, его розовые губы! Сладкие, как никогда еще в жизни, слезы, катились у нее по щекам. И в этом порыве нежности были забыты все: и Андре, и сыновья, и Мадлена.

Тем временем Рауль продолжал:

– Только вчера я узнал, что мой дядя ходил к тебе, чтобы выпросить для меня крох от твоего богатства. Зачем это? Я беден, это правда, очень беден. Но бедность не пугает меня, я уже знаком с нею. У меня есть руки и голова, я сумею прожить и ими. Говорят, что ты очень богата. Что мне до этого за дело? Оставь свои богатства при себе, милая мама, но удели мне немножко твоего сердца. Позволь мне тебя любить. Обещай мне, что эти твои первые поцелуи не будут последними. Никто не узнает. Я сумею скрыть свое счастье!

Она стала его расспрашивать, она хотела знать всю его жизнь, как он проводил свое время, что делал. Он ничего не скрывал от нее и рассказал ей все. Его жизнь была полна лишений.

– Но теперь, – сказал он, – все забыто, все! Был ли я несчастлив? Об этом я теперь ничего не могу сказать, потому что вижу тебя, люблю тебя.

Время шло, и госпожа Фовель не считала его. К счастью, за нее бодрствовал Рауль.

– Уже семь часов! – вдруг воскликнул он.

Этот окрик вернул госпожу Фовель к действительности. Семь часов!.. Такое ее долгое отсутствие могут заметить.

– Увижу ли я тебя, мама, еще раз? – спросил Рауль при расставании.

– Да! – отвечала она в безумной нежности. – Да, часто, завтра, каждый день!..

И, с трудом наняв себе карету, она поехала домой.

Было уже около половины восьмого, когда она возвратилась на улицу Прованс, где ее уже давно поджидали к обеду.

Ни муж, ни сыновья никогда не узнают в ней тех мыслей, которые овладевают ей: с этой стороны она может быть вполне спокойной; но она боится немного племянницу.

Ей показалось, что, когда она вошла в столовую, Мадлена как-то особенно посмотрела на нее. Значит, она о чем-то догадывается. Да и после этого в течение нескольких дней она задавала ей странные вопросы. Ясно, что она вызывает ее на откровенность.

И эти опасения превратили привязанность госпожи Фовель к своей приемной дочери в какую-то ненависть.

Она, такая добрая, такая любвеобильная, уже сожалела о том, что дала ей пристанище у себя в доме и что теперь над нею есть шпион, от которого ничего не скроешь. Куда же теперь деться, спрашивала она себя, от этой преданности, от этих непрошеных о ней забот, от этой проницательности молодой девушки, которая по выражению ее лица уже догадывается о том, что она так ревниво от всех скрывала?

И с неописуемой радостью она вдруг нашла под рукою средство.

Уже целых два года поговаривали о браке Мадлены с Проспером Бертоми, кассиром и протеже банкира. Госпожа Фовель решила, что она займется этим делом теперь же и, насколько возможно, ускорит этот брак. Выйдя замуж, Мадлена уйдет к своему мужу, и госпоже Фовель уже никто не помешает навещать Рауля.

В первый же вечер она заговорила с Мадленой о Проспере и с настойчивостью, на которую была не способна раньше, вырвала от нее признание.

Испуганная, сконфуженная, покраснев, Мадлена опустила голову. Госпожа Фовель притянула ее к себе.

– Дорогое дитя мое, – ласково сказала она ей. – Зачем бояться? Разве ты не убедилась еще до сих пор, хитрец ты этакий, что уже давно твои тайны – это наши тайны? Разве бы мы относились к Просперу так, как к родному сыну, если бы заранее не считали его достойным быть нашим зятем?

Чтобы скрыть свою радость, Мадлена бросилась к тетке на грудь…

– Благодарю, – забормотала она, – благодарю! Ты добрая, ты любишь меня!..

«Так нечего и медлить, – подумала госпожа Фовель. – Надо сказать Андре, чтобы он намекнул об этом Просперу. Месяца через два их уже можно будет повенчать».

К несчастью, попав в водоворот страсти, которая не давала ей ни минуты для размышлений, она отложила в сторону этот разговор.

Отправляясь в «Лувр» к Раулю, что стало для нее уже ежедневной потребностью, она не переставала мечтать о том, как бы ей создать для него общественное положение и обеспечить ему независимое будущее. И пока она не решалась действовать, Луи Кламеран пришел ей на помощь.

С того дня как он в первый раз так напугал ее, она стала уже часто с ним встречаться, и ее первое отвращение к нему сменилось тайной симпатией. Она полюбила его за ту привязанность, которую он так выказывал ее сыну.

Видя в брате Гастона второго отца своему сыну, она скоро поняла, что вовсе не может без него обойтись. Каждую минуту ей нужно было его видеть или для того, чтобы посоветоваться с ним, что она придумала сама, или же для того, чтобы выразить ему тысячу благодарностей.

И она была довольна, когда однажды он выразил желание открыто явиться к ним в дом.

Ничего не могло быть легче. Она представила бы мужу маркиза Кламерана как старого друга их семьи.

Госпожа Фовель не должна была откладывать этого решения в долгий ящик.

Не имея возможности продолжать свидания с Раулем ежедневно и не решаясь