Дело № 113 - Эмиль Габорио
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ей хотелось остаться одной, лицом к лицу со своим несчастьем, и ее ум старался проникнуть сквозь завесу будущего и предугадать то, что должно было случиться завтра.
Настало это завтра, которого она так боялась и вместе с тем так желала.
До двух часов она считала часы, после двух – стала считать минуты.
Наконец в половине третьего дверь в гостиную отворилась и слуга доложил:
– Господин маркиз Кламеран!
Госпожа Фовель решила оставаться спокойной и хладнокровной, но в самый последний момент силы оставили ее, тяжкое волнение пригвоздило ее к креслу, и у нее пропал вдруг и голос и мысли.
А он вошел, почтительно поклонился ей и долгое время ожидал от нее приветствия, остановившись посреди гостиной.
Дрожа, обуреваемая невыразимыми чувствами, госпожа Фовель смотрела на него, стараясь отыскать в его лице того человека, которого она когда-то так любила.
Но он покачал печально головой и сказал:
– Я не Гастон, сударыня, я Луи Кламеран.
Как! Это был не Гастон, это был не он! Чего же хотел от нее этот другой, этот его брат, которого, как она знала, Гастон настолько не любил, что не мог доверить ему своей тайны никогда?
И при мысли об этом тысячи вероятностей, одна ужаснее другой, пришли ей на ум. Но она овладела собой и спросила:
– Чем же я могу быть вам полезной? Вашего визита я никак не ожидала…
Не спуская с нее пытливо устремленных глаз, он сел.
– Прежде всего, – начал он, – я должен вас спросить, сударыня, не услышит ли кто-нибудь нас, когда мы будем говорить?
– Зачем этот вопрос?… Я не думаю, чтобы вы могли сказать мне такое, чего не могли бы слышать мои дети или муж…
Луи пожал плечами.
– Позвольте мне настаивать на этом, – отвечал он, – не для меня, а для вас.
– Говорите, милостивый государь, мы здесь одни…
Маркиз придвинул свое кресло поближе к госпоже Фовель.
– Гастон умер, – сказал он тихо. – Я принял его последний вздох, и он выбрал именно меня для исполнения его последней воли. Но так как вы некогда состояли в любовных отношениях с моим несчастным братом…
– Милостивый государь!..
– Нет нужды, сударыня, это отрицать. Повторяю вам, Гастон открылся мне во всем, во всем!
И он подчеркнул последнее слово. Но госпожа Фовель еще не испугалась этого сообщения. Из чего могло бы состоять это «все»? Главного-то, именно того, что она была беременна, Гастон ведь и сам не знал!
И она поднялась.
– Вы забываете, милостивый государь, – обратилась она к нему, – что вы разговариваете с пожилой женщиной, которая замужем и имеет детей. Очень возможно, что ваш брат был в меня влюблен, – это его секрет, а не ваш. Если и я, молодая и неопытная, была недостаточно благоразумна, то не вам об этом со мной говорить. Наконец, каково бы ни было это прошлое, о котором вы говорите, с тех пор прошло уже двадцать лет!..
– Значит, вы обо всем позабыли?
– Обо всем совершенно.
– Даже о своем ребенке?
Эта фраза, произнесенная с таким взглядом, который проникал в самую глубину души, точно громом поразила госпожу Фовель.
– Как! Он знает! – прошептала она. – Но откуда?
Но ей нужно было защищать своих близких, и, в сознании этого священного долга, она выказала такую силу, на которую не была способна никогда.
– Вы меня оскорбляете, милостивый государь! – сказала она.
– Но это верно. Значит, вы позабыли о Рауле совсем?
– Это ловушка!
Теперь она уже отлично знала, что этому человеку известно все. Откуда? Не все ли это равно? Он знал обо всем, и кончено!.. Но она решила отпираться до конца.
– Ну, что же дальше? – принужденно засмеялась она. – Чего вы от меня еще хотите?
– Вот чего, мадам… Два года тому назад мой изгнанник-брат случайно попал в Лондон. Там в одной семье он встретил некоего молодого человека по имени Рауль. Черты лица, интеллигентность этого юноши до того поразили Гастона, что он пожелал узнать, кто он такой. Это оказался тот самый ребенок, которого когда-то бросила мать. И, приняв меры, брат мой узнал, что Рауль его сын… от вас, мадам.
– Вы мне рассказываете какой-то роман.
– Да, мадам, роман, и окончание его зависит от вас. Конечно, ваша матушка-графиня приняла все меры, чтобы скрыть вашу тайну, но после вашего отъезда одна из ее лондонских знакомых отправилась навестить ее в ту деревушку, где вы обитали, и там нечаянно произнесла ваше настоящее имя перед женщиной, которой вы отдали на воспитание ребенка. Таким образом все открылось. Мой брат потребовал доказательств, и теперь в его распоряжении доказательства самые положительные, самые веские.
– А потом? – спросила госпожа Фовель, стараясь придать своему голосу веселость.
– Потом Гастон признал этого ребенка своим. Но Кламераны бедны, мой брат умер на подлом тюфяке в плохой гостинице, а я живу всего только на тысячу двести франков пенсии. Что может ожидать Рауля, одного, без семьи, без покровителя, без друга? Эти заботы не оставляли моего брата до самых последних минут его жизни и мучили его.
– Далее, далее, милостивый государь…
– Я кончаю… Вот почему Гастон и открыл мне свое сердце. Вот почему он приказал мне отправиться к вам. «Валентина, – сказал он мне, – припомнит все, она не потерпит, чтобы наш сын был лишен всего, даже куска насущного хлеба; она богата, очень богата, и я могу умереть спокойно».
Госпожа Фовель поднялась. Настала пора положить конец всему.
– Вы злоупотребляете моим терпением, милостивый государь… – начала она.
Ее невозмутимость смутила даже Луи, и он ничего не отвечал.
– Я могу сказать вам только то, – продолжала она, – что некогда действительно я пользовалась доверием господина Гастона Кламерана. И я вам это докажу. У меня сейчас драгоценности вашей матери, которые он передал мне на хранение перед тем, как отправиться за границу.
И она вытащила из-под подушки дивана мешок с драгоценностями и передала его Луи.
– Вот, – сказала она. – Меня только удивляет, что до сих пор ваш брат еще ни разу не потребовал их от меня обратно.
И она протянула руку к сонетке.
– Надеюсь, что вы теперь поймете, милостивый государь, – обратилась она к нему, – что мне уже пора прекратить этот разговор; я признаю его только в той его части, которая касалась возвращения вам бриллиантов.
– Пусть будет по-вашему, – отвечал Луи. – Я удаляюсь. Я только должен добавить, что мой брат говорил мне еще
