Тайна Белой Розы (ЛП) - Пинтофф Стефани

Ангус Портер изложил нам ключ к шифру Порта, основанному на гамме ля-мажор. Это был простой шифр замещения, в котором тон и ритм определяли соответствие между буквами алфавита и определенными музыкальными нотами и значениями.

Шифр Порта легко разгадал код, заложенный в музыку, посланную судье Джексону. Но здесь он не обнаружил ничего, кроме искаженной серии букв.

Пальцы Изабеллы порхали по клавишам, пытаясь воспроизвести ноты на странице.

— Саймон, как ты думаешь, почему убийца использует музыкальный шифр? — нахмурилась она. — Я имею в виду… есть много способов скрыть сообщение. Почему именно музыка?

— Понятия не имею. Если только…

— Что?

— Очевидно, он уверен, что его получатели смогут расшифровать то, что он посылает. Это уже само по себе может что-то значить.

— Может, он присылал им инструкции?

— Инструкции бы нам сейчас очень пригодились, — пробормотал я, уставившись на страницу передо мной. — Ты хорошо разгадываешь загадки, — сказал я наконец. — Ты можешь вспомнить какой-нибудь вариант шифра Порта, который мы могли бы использовать именно здесь?

— Возможно. Подожди пару минут, посмотрю в библиотеке.

Она оставила меня на несколько минут, отправившись в небольшую музыкальную библиотеку, а затем вернулась с биографией Михаэля Гайдна. Схватив карандаш и блокнот, она принялась за работу, перелистывая страницы книги и что-то лихорадочно записывая.

— Цель композиторов состоит в том, чтобы сделать музыку как можно более реалистичной, — произнесла Изабелла. — Многие, в том числе Бах и Шуман, были мастерами встраивания имен в свою музыку с помощью более сложных соответствий. Но я помню, что читал о шифре Михаэля Гайдна; надеюсь, он сможет нам помочь. Он изобрел шифр, который, по-видимому, предназначался для связи, но в то же время помогал ему сочинять музыку.

Я ошеломлённо смотрел, как она делает пометки и переписывает целый ряд букв.

— Чем он отличается?

— Он сложнее, чем у Порта. Его соответствия начинаются с басового ключа для соль, который соответствует букве A. Затем идёт соль-бемоль — это Б, ля-диез — это В и так далее. Он даже включает в себя пунктуацию, связанную с символами.

Я с интересом наблюдал, как Изабелла чертит сетку и вписывает туда восклицательный знак.

— Думаю, в этом есть смысл. Вот смотри, что у нас получается: соль-бемоль, ля-диез, ми, соль-бемоль, си-бемоль…

Мы продолжили сопоставлять каждую ноту с шифром, пока не получили сообщение:

«Еще две тысячи, или встретишь тот же конец».

— Как считаешь, «две тысячи» относится к деньгам? — поинтересовалась Изабелла.

— Думаю, да. А слово «ещё» означает, что это требование не первое.

Изабелла постучала пальцем по партитуре.

— Это то послание, которое было у судьи Портера?

Я кивнул.

— Перейдём к профессору Хартту?

— Послание начинается с белой розы, — сказала Изабелла, указывая пальцем. — Смотри — те же самые ноты: соль-бемоль, ля-диез, ми, соль-бемоль, си-бемоль и так далее.

— Точно такое же сообщение, — кивнул я. — За исключением того, что у профессора Хартта вряд ли есть две тысячи долларов на счету в банке.

— Однако декан упомянула, что он из состоятельной нью-йоркской семьи. Возможно, деньги были у его семьи.

— Возможно, но по его образу жизни этого не скажешь. В любом случае, это шантаж.

— Но если автору послания нужны были деньги, и он их получал, то зачем убивать источник дохода? В этом нет никакого смысла. — Изабелла откинулась на спинку стула, уронив карандаш на стол.

— Не знаю, — ответил я. — Возможно, он уже получил достаточно денег. Или месть, в конечном итоге, прельстила его больше, чем плата. Но сейчас у нас есть проблема покрупнее…

Изабелла ахнула:

— Алистер!

— Именно. Мы должны найти его и передать сообщение.

— Но он, вероятно, уже знает. Мне не нравится думать об этом, но он, скорей всего, получал те же самые шифры. И платит деньги за такой же шантаж.

— Он не знает, что профессор Хартт убит, — взволнованно произнёс я. — Он не знает, что может быть следующей жертвой.

ГЛАВА 22

Морг, Центральная улица.

10:00.

Мы решили отыскать доказательства убийства Хартта — веские доказательства, которые могла предоставить только наука, — в морге. Здание возвышалось над нами, как безликий монумент, отбрасывая мрачные тени на Центральную улицу.

Иногда, когда суеверия брали надо мной верх, я думал о многих ушедших душах, чья насильственная, безвременная кончина заставляла их проходить через этот дом. И даже когда мой рациональный ум держал суеверия под контролем, я все еще входил туда с немалым трепетом.

Сам доктор Дженнингс скорее назвал бы это место «домом знаний и науки», а не «домом смерти». Он верил, что наука дает истину, а истина обеспечивает справедливость.

Но у меня были другие мысли на этот счёт: правда у каждого своя, а науку можно интерпретировать по-разному.

Но в данном случае неопровержимые факты, которые предоставлял доктор Дженнингс, — собранные с массивных металлических столов, где стальные инструменты врезались в плоть и кровь и вытягивали их секреты, — давали мне самое полное приближение к определенным знаниям, которые могли мне помочь в раскрытии преступления. И если одна конкретная улика не всегда приводила к правосудию, что ж — в этом вина совсем не коронера.

Когда мы вошли в здание и начали подниматься по мраморной лестнице в кабинет доктора Дженнингса на втором этаже, Изабелла придвинулась ближе ко мне.

По словам секретаря из полицейского участка, Малвани, несмотря на травму, сумел добраться до центра города и сейчас встречался с коронером.

И действительно, мы услышали отчётливый ирландский акцент Малвани еще до того, как подошли к приоткрытой двери доктора Дженнингса. И Деклан, как всегда, спорил.

— Вы хотите сказать, что сама траектория пули указывает на то, что это не самоубийство? А с каких это пор вы стали экспертом по баллистике, доктор?

— Я кое-чему научился, проведя сотни вскрытий трупов с огнестрельными ранениями. Это не было самоубийством, Малвани, — решительно заявил доктор Дженнингс. — Зиль оказался прав.

Я сделал глубокий вдох, громко постучал в дверь и открыл ее прежде, чем прозвучало приглашение войти.

— Помяни чёрта, — с широкой улыбкой поприветствовал меня доктор Дженнингс и остановил взгляд на Изабелле. — Не думаю, что мы имели удовольствие быть представлены друг другу, мисс…? — Он привстал со своего места.

— Миссис Синклер. Невестка профессора Синклера.

— Ах, — в его глазах промелькнуло узнавание. — А где сам профессор? Я думал, он будет рад помочь в таком громком деле.

— К сожалению, нет.

Мой ответ был кратким, и Дженнингс истолковал его неверно — как я и хотел.

— Значит, вам нужна моя помощь, — довольно произнёс он. — Присаживайтесь, — он жестом пригласил нас подвинуть два стула из угла его кабинета. — И если у вас хватит духу, угощайтесь.

Между нами на тарелке лежала стопка сухих сэндвичей с индейкой — прямо рядом с несколькими страницами отчета о вскрытии Аллана Хартта. Я взял себе один из них. Несмотря на предмет, который мы собирались обсудить — не говоря уже о двух черепах, которые смотрели на меня с книжной полки рядом со столом коронера, — я был голоден.

— Кажется, вы говорили, что траектория пули явно исключает самоубийство, — произнёс я.

— А ваш друг во мне сомневался. — Дженнингс передал мне часть своего отчета. — Но мне казалось, пули всё же входят в компетенцию патологоанатома вроде меня. Ни у кого нет большего опыта в оценке повреждений, которые пули наносят телу, и траектории, которые они принимают, когда уничтожают жизнь. А уж великий город Нью-Йорк дал мне достаточно возможностей для изучения сего предмета.

Он махнул левой рукой в сторону стеклянной банки, стоявшей на книжной полке, доверху наполненной маленькими блестящими золотистыми шариками.