Арифметика любви - Зинаида Гиппиус

Странники, в желтовато-серых одеждах, с затененными покровами лицами, шли медленно. Они шли вместе, а поодаль за ними следовала женщина.

Шли они давно, давно шла и женщина. Думала, может быть, что они ее не замечают, но все шла, держась вдали. У странников не было ни посохов, ни мешков. Только один нес под складками своей желтой одежды что-то громоздкое, с острыми углами.

Там, где дорога круто подымалась вверх, стояли у дороги три серых, короткотенных дерева. Под ними — горячие белые камни.

— Учитель, отдохнем здесь! — сказал один из странников, подымая покрывало. Он был стар, сед, лыс. Над добрыми бледными глазами удивленно круглились брови, собирая в складки лоб.

— Скоро ты устаешь, Яков! — начал быстро возражать другой, в желтом, что нес ящик под одеждой, но замолчал, потому что и третий путник, безбородый, нежноликий мальчик, тоже сбросил покров с головы, а Тот, кого они называли Учителем, подойдя к одному из белых камней у дерева, сел. Нежноликий мальчик опустился у ног Его, на землю. Сели кругом и другие. От тяжести зноя была тишина.

— И что эта женщина все идет за нами? — сказал вдруг один из путников, остробородый, быстрый в движениях. Приложив ладонь ко лбу, он с любопытством глядел на дорогу. — И не больная. Давно идет. Чего ей нужно?

— Лучше бы женщины сидели дома за пряжей и думали, как бед-пьщ помогать, — недовольно сказал человек с ящиком, но тоже стал «Усматриваться в женщину, обернув к ней лицо.

Лицо у него было молодое, темное; черные волосы, слабо завиваясь, падали на лоб, мягкая бородка чуть курчавилась. Глаза были похожи на небо, но бессветное, и, казалось, человек с таким лицом не может улыбаться. Он и не улыбался никогда. Весь темный был, темный и яркий, в почти яркой желтой одежде.

А женщина все приближалась. Близко, впрочем, не подошла, остановилась у последнего дерева и стояла молча, прислонясь к стволу головой.

Некоторое время молчали и путники. Наконец, остробородый, которому уж не сиделось на месте от любопытства, проговорил:

— Тебе, милая, нужно что-нибудь? Идешь и идешь за нами… Откуда ты? Чья?

Женщина отделилась от дерева и тихо, нерешительно и невнятно произнесла:

— Я… к Учителю вашему… Я оттуда… — она махнула рукой на восток. — Мои родители… — он знает! — вдруг неожиданно и гневно указала она на черного…

— Так ты ее знаешь? — добродушно рассмеялся любопытный, обернувшись к черному. Но тот молчал и не шевелился.

— Мне надо говорить с вашим Учителем, — настойчиво повторила девушка и откинула покрывало. Она была очень молода, лет пятнадцати, с узким, золотисто-смуглым лицом и огромными гневными глазами.

— Не знаешь, чего просишь, — покачал головой любопытный. — Иди домой. Нельзя тебе говорить с Учителем.

— Иди, иди домой, — сказал и Яков, утирая лысину. А двое — длинноволосый и курчавый, зоркий — стали подыматься, и длинноволосый прибавил: «Нехорошо это. Иди».

Девушка испугалась и почти вскрикнула:

— Мне надо… Мне надо сказать Учителю…

Ученики заговорили все сразу, но в эту минуту Учитель сделал тихое движение рукой, и они, удивившись, что Он хочет выслушать девушку, замолкли.

Она вдруг опять оробела, сжала губы и в первый раз подняла взор на Того, за Кем так долго шла. У него были глаза, похожие на небо, но светлее неба, почти солнечные. Казалось, он никогда не улыбается. Но порою Он улыбался. Только Его улыбка была такой невозможной, радостной радостью, что видевшие ее не верили потом, что видели, забывали, что видели. Каждый раз она была и первою, и последнею, и бывшей — и небывшей, и не оставалось слов для воспоминания. Теперь Он смотрел и не улыбался, сидел весь светлый, но не яркий, а тихий, и одежда у Него была светлее, чем у других, — почти совсем белая.

Девушка молчала. Потом, с усилием, проговорила:

— Ты знаешь все, говорят… Ты рассудишь по правде, по закону. Отпусти со мной Твоего ученика. Вот его.

Она слегка обернулась и указала на черного.

— Я обрученная ему невеста. Он из нашего рода самый близкий, я одна дочь в доме отца, и он должен войти в дом наш. И было согласие между нами, и он копил деньги для дома, и вместе прикупили мы овец и другого скота… Я обручена ему, и никто, кроме него, не может войти ко мне… Как исполню закон отцов, если он оставит меня? С тех пор, как прослышал он про Тебя, и пошел, он уже не возвращался под нашу кровлю, и только от людей узнала я про него. Разве мало у Тебя учеников? Сжалься, отпусти его. Прикажи ему, а не послушает, да будет проклят от Бога нарушивший закон!

Ученики заговорили, и ропот их прервал слова девушки.

— Что ты! Что ты! — испугался Яков. — О чем просишь? Учитель велит оставлять нам и домы, и жен, и детей, а ты…

— Молчи, старик! — прервала девушка. — Ты прожил жизнь по закону, остаток дней отдаешь, я же не оставляю — но оставлена; я не жила — и умру, как затоптанная трава, и род наш изотрется в пыль. Учитель не захочет, чтоб мать не видела детей своих!

Зоркий, курчавый ученик с пытливым сомнением поглядел на девушку.

— Еще надо исследовать, так ли все, — сказал он и прибавил, обра-тясь к черному: — Значит, ты оставил ее? И пошел? Как же теперь сделаешь?

Черный, не поднимая глаз, проговорил:

— Я сделаю, что велит Учитель. Он знает мой путь.

Тогда все глаза обратились к Учителю. Ждали, что он скажет. Но Учитель молчал.

Девушка молила, протягивая руки:

— Его одного я у Тебя прошу, отпусти его! Должно исполниться закону, данному от отцов на вечные времена!

Нежноликий мальчик, сидевший у ног Учителя, проговорил тихо, точно вздохнул:

— Должно исполниться временам и срокам…

Учитель молчал. И девушка, придя в отчаяние, вдруг крикнула: ~ Ты не хочешь отпустить его? Ты думаешь, он любит Тебя? Я знаю, не оттого он с Тобой, что любит Тебя! Еще и не видал, прослышал только про дела Твои, а уж задумал свое. Слава пророка впереди него бежит, и он… он, что сидит теперь и не смотрит… подумал тогда — не я ли т°же пророк? И не та же ли у меня сила? Потому что, — девушка остановилась от волнения и гнева, — потому что наговорили ему в уши, что он похож на Тебя, как близнец…

Выкрикнув эти слова, точно помимо воли, она сразу умолкла, с оборвавшимся голосом и широко открытыми глазами. Ученики поднялись с места, пораженные, и глядели на двух, сидящих друг против друга, на человека с ящиком и на Учителя.

Они были похожи. Только один был весь темный, другой весь светлый; один яркий — другой ясный; и в глазах темного не было тишины.

Но какой-то смутный ужас ревности и предчувствия овладел учениками. Лишь юный ученик с бездумным доверием прислонился головой к коленам Учителя и закрыл глаза.

Тогда Учитель поднял на девушку взор — и улыбнулся.

И с Его улыбкой вдруг исчезло все сходство между Ним и черным. Улыбка была такой радостной радостью, что и видевшие уже не верили, что видели, когда она угасла; но у девушки и у окружавших ее отпал ужас и всякая тревога, точно кто-то твердил всколыхнутой и медленно успокаивающейся душе: все хорошо, все свет и радость, все хорошо.

Девушка, с недоуменными слезами на длинных ресницах, ступила несколько шагов вперед и опустилась на колени.

— Господин мой, — сказала кротко и, сама не ведая чему, улыбаясь сквозь слезы. — Прости моему неразумию. Я ничего не знаю, а Ты все знаешь. Я рассуждала, что мне нужен тот, кто обещался мне быть мужем, но мне ничего не нужно. Тебе ведом и путь, и закон. А я хочу не того, чего я хочу, а чего Ты хочешь.

И она простерлась перед Ним на земле, как перед Богом.

Учитель встал, встали и все сидевшие еще ученики. Встал и черный, но не подошел близко, а был поодаль.

Учитель тихо опустил руку на непокрытую голову девушки. Она не посмела поцеловать руку, лежавшую на ее волосах, только поднесла к губам конец Его покрывала. Учитель пошел вперед, дальше, в гору. За ним, поспешно накидывая покровы, тесной кучкой двинулись ученики. Ближе к Учителю шел нежноликий мальчик, к нему притиснулся любопытный с острой бородкой, потом шел робкий Яков и другие.

Черный шел позади. Солнце придавило ему плечи. Сгибаясь под огненными лучами, словно под острыми бичами, поддерживая тянущий его вниз ящик, тяжело поднимался он в гору. Белое покрывало Учителя сверкало и горело уже далеко, почти на вершине холма.

А внизу, прислонясь к дереву и глядя вслед, вверх, — стояла девушка с веселыми слезами на ресницах. Она по-прежнему ничего не знала, но ее новая безымянная радость осталась с ней.

НЕПОДХОДЯЩАЯ

Валя сама хорошенько не знала, как это случилось, как она сказала «да» и сделалась невестой студента Шатицкого.

Они познакомились в каком-то кружке молодежи, где Валя зимой бывала. Валина мама находила, что русская девушка должна быть «а lа page» [61] и в русском отношении, т. е. общаться с русской молодежью, притом не на одних теннисных площадках, но идейно тоже. Валя не противилась, — она вообще редко чему противилась, — но на собраниях не то что скучала, а была рассеянна. Молодые ораторы говорили горячо, но не совсем понятно; громили капитализм, партийную политику, — политика же Вале плохо давалась; так, на веру больше, возьмет, что услышит, а потом забудет.