Переяславская Рада (Том 1) - Натан Рыбак

– В Москве все благополучно.

Богданов начал издалека:

– Всюду молва идет – басурманы народ православный обижают.

– Это пану послу преувеличили. Есть случаи, но уже выдан по сему поводу гетманский универсал, – Выговский с сожалением пожимает плечами.

– Нам, известно, не с басурманами в союзе хотелось быть, да что поделаешь? Надо с ними мир соблюдать, не то Речь Посполитая против нас их повернет.

Выговский понимает: не эта причина заставила посла посетить в такой поздний час гетманскую канцелярию. Тут что-то другое. Озираясь, Богданов наклоняется ближе к генеральному писарю и говорит вполголоса:

– Имею поручение посольского приказа, нынче гонцом из Москвы доставленное, уведомить гетмана, что боярину Пушкину велено в переговорах с поляками сказывать, что царская милость к Украине неизменна и что супротив унии Москва будет крепко стоять.

Богданов облегченно вздыхает. Выговский, поднявшись с лавки, низко кланяется.

– За такую радостную весть, пан посол, от души благодарствую. Это нам великая радость и честь.

Выговский садится. Богданов, наклонившись к нему, продолжает:

– Венецианский посол Альберт Вимина утверждает, будто король Ян-Казимир снова объявит посполитое рушение против гетмана. Достоверно ли сие?

«Так вот что тебя заботит?» Конечно, паны в Варшаве не дремлют.

Головы у них разумные. Гетман войны боится. Край еще и по сю пору в ранах и в горе. Но ежели станется так, что король снова двинет свое войско на Украину, понятно, казачество вынет сабли из ножен. Но вслух генеральный писарь говорит иное:

– Подданный короля Радзивилл Смоленщину захватил и пустошит, православную веру уничтожает, то вам должно быть ведомо.

– Сие – дело посольского приказа, – отвечает Богданов. – Но вечному миру между царем и королем не бывать, пока шляхта чинит обиды нашему братскому народу, пока стремится вашу землю иезуитами засевать.

Помолчав, Богданов замечает:

– Бояре на Москве спрашивают: что Наир-бей в Чигирине делает?..

Посол внимательно глядит на генерального писаря. Тот, не отводя глаз, отвечает:

– Наир-бей, скажу тебе, посол, как другу, нам добрые вести привез. Он гость гетмана, и гетман его почитает.

– Наир-бей – басурман, – недовольно говорит посол.

– Известно, не христианин, и я так думаю. Да неведомо, что гетман замыслил, – многозначительно произносит Выговский.

Богданов настораживается. Он все хорошо понял.

О своих сомнениях он решил уведомить посольский приказ в Москве. В ту же ночь он написал письмо боярину Бутурлину.

Глава 4

– Ах, Венеция! Если бы пани увидела обширные и прекрасные дворцы, чудесные сады, лебедей на озерах, пловучие беседки, если бы она услыхала задушевные песни и игру на арфах – клянусь, она полюбила бы Венецию не меньше Украины.

Венецианский посол Вимина сыпал перлы своих отборных слов к ногам пани Елены – «прекрасной и несравненной подруги великого гетмана».

Казначей гетмана Крайз, присутствовавший при этой беседе, хмуро молчал. Ему надоел хитрый и назойливый венецианец. Крайз доподлинно знал, что у болтливого посла нет и сотни талеров за душой, и этого уже было достаточно, чтобы он, Крайз, презирал его. А синьор Вимина так и разливал мед своих фраз, раскидывал тонкую паутину комплиментов, всплескивая руками, закатывая глаза под лоб.

Пани Елена с удовольствием слушала его. Она сидела в резном кресле, положив руки, изобильно украшенные перстнями, на подлокотники, и улыбалась венецианцу. Ласкали слух его льстивые слова. Ей нравился этот заморский, хорошо одетый мужчина. Невольно сравнивала его с усатыми, чубатыми Богдановыми полковниками.

Пани Елена вздохнула.

О, она с радостью поехала бы в Венецию, даже без сожаления осталась бы там! Нет, ей не по нраву эта дикая украинская земля. Татары, наезды, бои, кровь, ужасы... О, как все это опостылело!

Казначей Крайз осторожно покашливает в кулак. Пани Елена сказала лишнее. Негоже ей, супруге гетмана, говорить такое чужеземцу. Но пани Елену уже не остановишь. Она кидает гневный взгляд на Крайза, и на щеках ее расцветают две розы. Повысив голос, она хочет знать: кто может возразить, что это не так? Нет, правда, нельзя всю жизнь жить среди дикарей и бродяг. О, как завидует она пану Вимине! Ей-ей, она, не задумываясь, уехала бы в Венецию, будь лишь на то ее воля.

– Мне весьма приятно слышать такие слова, – благодарно прижимает руки к груди Вимина, – но в защиту правды и истины я должен сказать, что земля пани гетманши – сказочная земля, она расцветает под счастливой рукой пана гетмана.

А позднее, после ухода венецианца, Елена, когда прошло приподнятое настроение, охватившее ее, начинает понимать, что наговорила много лишнего. Хорошо, что, кроме Крайза, никого при этом не было. Она сидит, опустив голову на руки, стараясь припомнить каждое слово, сказанное ею Вимине. О чем еще она говорила? О чем? Ага, об отъезде гетмана в Белую Церковь. Вот это уж совсем напрасно сказала она. Венецианец слушал ее с чересчур большим интересом. Зачем она сказала, что гетман поехал смотреть новые пушки! Но поздно, поздно бранить себя. Сколько раз давала она себе слово – не болтать лишнего. Ведь все окружающие против нее. Все полковники, все. Разве только один Выговский дружески относится к ней, да надолго ли? Еще хорошо, что нет здесь Тимофея. Этот вообще ненавидит ее.

Была когда-то красавица-шляхтянка Елена. Мечтала о Варшаве, о роскошных нарядах, о рыцаре в латах, которому она повязывает шелковый шарф на руку, провожая его в поход. Взял ее в жены простой сотник Хмельницкий.

Любил ее сотник беспредельно. О, какое это было время! Ездила она с ним в Краков, ездила в Варшаву. Было, было. Разве припомнишь все, что было? Жили мирно, тихо, спокойно. А он, Богдан, все о чем-то своем беспокоился, замкнутый, суровый, пропадал по неделям или запирался с простыми казаками, а на все вопросы отвечал: «Погоди, погоди, на все свое время». А что вышло из того? Пришлось ему бежать из Субботова. Чаплицкий сжег хутор, увез ее.

Разве ей было плохо с Чаплицким? Нет. Конечно, нет! Венчались они в костеле. Сам коронный хорунжий Конецпольский с супругой были на их свадьбе. Снова Елена жила весело, беззаботно – ни сомнений, ни тревог.

Признаться по правде, с Чаплицким было спокойнее, чем с Хмельницким. Вторя Чаплицкому, она даже насмехалась над своим прошлым. А Чаплицкий, прижимаясь лицом к ее груди, в восторге шептал:

– О, подожди! Приведу я на аркане этого схизматика Хмеля и прикую на цепь под нашими окнами! Пускай потешит нас, пес проклятый!

И Елена смеялась, потому что раскатисто и громко смеялся Чаплицкий. И она отвечала на его поцелуи горячо и пылко и не скупилась на ласки.

Что ж, удача не обошла ее и потом. Когда, по велению святой церкви, ей снова пришлось притти к Богдану, она бросилась перед ним на колени и умоляюще простирала к нему руки. Так же, как когда-то Чаплицкому, целовала руки Богдану. И каялась, и уверяла, что она не виновна в том браке, что все было сделано насильно, что под угрозой смерти стала она женой ненавистного шляхтича. Бог видел ее муки и страдания! Разве Богдан, ее славный Богдан, не простит своей Елене? Разве теперь, наконец, не улыбнется ей счастье и судьба, наконец, не приласкает ее? Она вспоминает теперь ту ночь в старой селянской хате. Вспоминает его лицо. Суровое, как бы окаменелое. Холодные, пронзительные глаза. Две глубокие морщины на лбу, и брови подняты, точно крылья для полета. Он слушал ее, не проронив ни слова. Казалось, сейчас, вот сейчас его крепко стиснутые губы произнесут страшное слово приговора и ее поведут на плаху. О, он все мог теперь! Она видела могучую силу, которая подчинялась ему. Но в какой-то миг растаял лед в глазах, и искры нежности брызнули из них.

– Елена, – сказал он, протянув к ней руки.

И она с криком упала к нему на грудь. А когда рассвет вошел в горницу и она, открыв глаза после короткого сна, увидела над собой его склоненное лицо, ей захотелось закричать от страха, – такое оно было чужое и суровое.

А он не отводил своих острых глаз. Елене казалось – он видит ее насквозь.

В то утро, одеваясь, он с какой-то грустью сказал:

– Люблю тебя, Елена, а лучше было бы к старому не возвращаться. Все новое, и любовь должна бы быть новая.

Сказал и ушел, и она осталась одна. Что было затем? Разве припомнить все за короткий майский день? Да и нужно ли все это вспоминать?

Сидит пани гетманша, слушает беззаботный птичий гам за окном.

Чигирин, Чигирин! А могла быть Варшава. Чужая она здесь. И всегда возле нее этот Крайз. Хотя, в конце концов, ей не приходится жалеть об этом.

Крайз сметлив, внимателен, угодлив. Разве это плохо? Но порою взгляды его как-то слишком загадочны и пристальны. Что-то есть на душе у этого рыжего, суетливого немца. Крайз – казначей у Хмельницкого. Он ведает всеми средствами гетмана, всем большим и сложным хозяйством. И под его умелой рукой и зорким глазом множатся богатства гетмана. Среди полковников держится он как свой, и даже задорный гетманич Тимофей благоволит ему. Со временем Елена поняла, что во всем большом гетманском дворце, даже во всем Чигирине, есть только один человек, который доброжелательно относится к ней, который поможет ей в трудную минуту, – немец Крайз.