Октябрьская страна - Рэй Брэдбери

И так каждый раз, когда собирается толпа. Убить таким образом намного легче и проще. И алиби у вас готово, оно тоже такое простое и понятное: вы не знали, что пострадавшего нельзя трогать, что это опасно для его жизни. Вы не хотели причинить ему зла.

Он смотрел на них с таким же любопытством, как смотрит утопленник через толщу вод на зевак на мосту. Кто вы? Откуда вы взялись, откуда прибежали так быстро? Вы - это вездесущая толпа, которая всегда здесь, чтобы отнять кислород у умирающего, отнять у него право лежать спокойно, быть одному. Вы затаптываете его до смерти, вот что вы делаете. Я все теперь знаю о вас!

Это был безмолвный монолог, ибо толпа молчала. Только лица вокруг-старик, женщина с ярко-рыжими волосами...

Кто-то поднял его портфель.

- Чей он? - спрашивали они друг у друга.

"Мой! - молча кричал им Сполнер. - В нем все доказательства против вас!" Он видел вопросительные взгляды из-под всклокоченных волос и низко надвинутых шляп.

Звук далекой сирены. Это спешила ему на помощь санитарная машина. Но глядя на лица в толпе, он знал: уже поздно. Знала это и толпа.

"Похоже... Я скоро буду с вами. Теперь я буду одним из вас..."

Он закрыл глаза и приготовился выслушать последнее слово полицейского следователя; смерть в результате несчастного случая.

Попрыгунчик В Шкатулке

Jack-In-The-Box

1947

Переводчик: Воронежская М.

За окном маячило холодное серое утро.

Стоя у подоконника, он так и сяк вертел Попрыгунчика в руках, пытаясь открыть заржавевшую крышку - та все не поддавалась. Где же этот чертик, почему не выскакивает с криком из своего убежища, не хлопает бархатными ладошками и не раскачивается из стороны в сторону с глупой намалеванной улыбкой? Сидит, затаился, весь расплющенный, под крышкой - и не шевелится. Если прижать коробку прямо к уху, слышно, как сильно сжата его пружина - до ужаса, до боли. Словно в руке бьется чье-то испуганное сердечко. А может, это у самого Эдвина пульсирует в руке кровь?

Он отложил коробку и посмотрел в окно. Деревья окружали дом - а дом окружал Эдвина. Эдвин был внутри, в самой серединке. А что же дальше, там, за деревьями?

Чем дольше он вглядывался, тем сильнее верхушки деревьев качались от ветра - словно намеренно скрывая от него правду.

- Эдвин! - За его спиной мама нетерпеливо отхлебывала утренний кофе. - Хватит глазеть в окно. Иди есть.

- Не пойду...

- Что? - Послышался шорох накрахмаленной ткани - наверное, мать повернулась. - Ты хочешь сказать, окно для тебя важнее, чем завтрак?

- Да... - прошептал Эдвин, и взгляд его снова пробежал по тропинкам и закоулкам, исхоженным за тринадцать лет.

Неужели этот лес простирается на тысячи миль и за ним ничего нет? Ничего!..

Взор, так ни за что и не зацепившись, вернулся к дому - к лужайке, к крыльцу...

Эдвин сел за стол и принялся жевать безвкусные абрикосы. Тысячи точно таких же утренних часов провели они с матерью в огромной, гулкой столовой - за этим же столом, у этого окна, за которым недвижной стеной стояли деревья.

Некоторое время ели молча.

Щеки матери были, как всегда, бледны. Обычно никто, кроме птиц, не видел ее, когда она мелькала в полукруглых окнах пятого этажа старинного особняка - сначала в шесть утра, потом - в четыре дня, потом - в девять вечера и наконец - в полночь, когда она удалялась в свою башню и сидела там - белая, молчаливая и величественная, будто одинокий цветок, чудом уцелевший в давно заброшенной оранжерее.

Эдвин же, ее сын, казался хрупким одуванчиком, готовым облететь от любого порыва ветра. У него были шелковистые волосы, синие глаза и вечно повышенная температура. Изможденный взгляд наводил на мысль о том, что он плохо спит ночами. Про таких говорят: плюнешь - пополам переломится.

Мать снова завела разговор - сначала вкрадчиво и медленно, потом быстрее, а потом и вовсе перешла в крик:

- Ну скажи, почему каждое утро повторяется одно и то же? Мне вовсе не по душе, что ты все время таращишься в окно, понятно? Чего ты добиваешься? Ты что, хочешь увидеть их? - Пальцы ее дрожали, как белые лепестки цветка - даже в гневе она была умопомрачительно хороша. - Этих Тварей, которые бегают по дорогам и давят людей, точно тараканов?

Да, он с удовольствием посмотрел бы на монстров во всей их красе.

- Может, хочешь пойти туда? - Голос ее снова сорвался в крик. - Как твой отец, когда тебя еще не было, да? Пойти - и чтобы одна из Тварей тебя угробила, этого ты хочешь?

- Нет...

- Неужели тебе мало того, что они убили твоего отца? Да как ты вообще можешь вспоминать об этих чудовищах! - Мать кивнула в сторону леса. - Впрочем, если так уж не терпится умереть - давай, иди!

Она замолкла, и только ее пальцы, словно сами по себе, продолжали теребить скатерть.

- Ах, Эдвин, Эдвин... Твой отец выстроил по кирпичику весь этот Мир, такой прекрасный... Неужели тебе его мало? Поверь мне: ничего, ничего нет за этими деревьями - одна только погибель. И не смей к ним приближаться! Заруби себе на носу: для тебя есть только один Мир. Никакой другой тебе не нужен.

Он понуро кивнул.

- А теперь улыбнись и доедай, - сказала мама.

Эдвин продолжал медленно жевать, но даже в серебряной ложке отражалось окно и стена деревьев за ним.

- Ма... - Вопрос застрял на языке и никак не хотел срываться. - А что... а как это - умереть? Вот ты говоришь - погибель. Что это, какое-то чувство?

- Да. Для тех, кто остается жить - да. И весьма неприятное. - Мать вдруг резко поднялась из-за стола. - Ты опоздаешь в школу. Давай-ка, бегом!

Эдвин поцеловал ее на прощанье и сгреб под мышку книги.

- Пока!

- Привет учительнице!

Он пулей вылетел из комнаты и помчался вверх по бесконечным лестницам, коридорам, залам, по затемненной галерее, в которую через высокие окна низвергались водопады света... Все выше и выше - сквозь толщу слоеного торта из Миров, густо устеленного глазурью персидских ковров и увенчанного праздничными свечами.

С верхней ступеньки он окинул взглядом все четыре уровня их домашней Вселенной.

В Долине - кухня, столовая, гостиная. Два слоя в серединке - империи музыки, игр, картин и запретных комнат. И на самой верхотуре, на Холмах - Эдвин огляделся вокруг - мир приключений, пикников и учебы.

Вот такая у них была Вселенная. Отец (или Бог, как часто называла его мама) возвел эту громадину давным-давно, покрыв ее изнутри слоем штукатурки и обклеив обоями. Это было неподражаемое творение Бога-отца, где звезды послушно зажигались, стоило только щелкнуть выключателем. А солнце здесь было мамой. Точнее, мама была солнцем, вокруг которого все вращалось. И сам Эдвин был лишь крохотным метеором, который плутал в пространстве ковров и гобеленов, путался в лестницах - закрученных, как хвосты комет.