Благословение святого Патрика - Вера Колочкова

– Нет. Я все уже решил, мама. Я выслушал тебя, ты выговорилась… И все, хватит на сегодня. Я пойду, наверное. Мне надо работу искать. Извини.

Он поднялся из кресла, аккуратно расправил складки на брюках. Она глядела на него снизу вверх, с ненавистью. Потом процедила, почти задыхаясь:

– Прокляну, Сашка… Ей-богу, прокляну…

– Мам, послушай меня! Наверное, я не самый лучший на свете сын… Но я все же имею право на свою жизнь, такую, какой я ее чувствую. Пусть она будет трудной, но это будет моя жизнь. Я сам такую выбрал, мама.

– И перешагнул через головы близких?

– Нет. Любовь к близким не определяется только долгом. Она никуда при этом не исчезает, понимаешь? Я по-прежнему люблю и тебя, и Женю. Но жить буду сам, своей жизнью.

– Это тебя мудозвонка так отвечать научила, да?

– Мне сорок три года, мама. Меня уже нельзя ничему научить. Может, ты со временем как-то привыкнешь к этой мысли.

– Нет у меня времени, сынок, чтобы привыкнуть. Помру я скоро. Чувствую, что помру. Ты меня в могилу своим поступком уже и свел почти. Если к Ирке не вернешься, считай, что ты меня и убил. Ты будешь убийцей, сынок. Тогда и на похороны ко мне не приходи. Вот так-то, дорогой. А теперь иди, подумай над моими словами.

Он молча вышел из гостиной, не оглянувшись. Очень хотелось выйти на свежий воздух. Торопливо повернул рычажок замка, захлопнул дверь.

На улице плавилось солнце. И деревья шумели листвой под ветром. Из уличного кафе пахло дымком шашлыка, навстречу шли разморенные жарой люди. Страшно хотелось пить… Очень много холодной воды хотелось влить в себя, чтобы растворить послевкусие разговора. Мама, мама… Как жестока твоя подавляющая любовь. Да и можно ли назвать это чувство любовью? Любовь – это другое. Совсем – другое…

– Лиза, к тебе тут дочка пришла! – пропел в трубке знакомый голосок Светы Каретниковой. – Какая она у тебя симпатичная… Пропустить или сама спустишься?

– Пропусти, Свет. Скажи, я ее на лестнице встречу.

Положила трубку, оправила на себе голубой халатик униформы. Нервничала немного – все-таки неделю дочь не видела. Звонила не один раз, но Машка сбрасывала звонки и на сообщения не отвечала. А вчера сама вдруг позвонила, спросила, где постельное белье лежит. С укором спросила, с нотками капризного отчуждения. Получив ответ, сразу отключилась, но она почему-то не обиделась. Поняла, как ей трудно себя перебороть… Да и повод для звонка был совсем пустяковый – как будто Машка не знает, где в доме пододеяльник с простыней можно взять!

Вышла на лестницу, услышала легкие шаги внизу. Машка. Светлые волосы забраны в косу, болтается по спине маятником. Сарафанчик легкий, из рогожки, с дырками, все девичьи прелести на виду. И щеки от жары бело-румяные, влажные, тугие. Хороша… Про таких девушек говорят – кровь с молоком.

– Привет, мам…

Чмокнула в щеку как ни в чем не бывало. Что ж, уже хлеб. Пусть будет как ни в чем не бывало.

– Здравствуй, доченька… Пойдем в ординаторскую, там сейчас нет никого.

– Пойдем…

В ординаторской царил относительно прохладный полумрак – полоски жалюзи были сдвинуты плотно, стояли насмерть перед потоком бьющего наотмашь солнца.

– Садись вот сюда… Чаю хочешь?

– Нет, мам, лучше чего-нибудь холодненького. А минералка есть?

– Сейчас посмотрю…

В холодильнике нашлась початая пластиковая бутылка «Нарзана», и Машка залпом выпила целый стакан, задохнулась от удовольствия.

– Может, ты голодная? У меня бутерброды есть…

– Нет, не хочу. Вообще-то я на диете, мам… Можно сказать, на вынужденной. Уже неделю только овощами и рисом питаюсь. Они в готовом виде продаются, только разогреть…

– Маш… Это ты меня так маленько шантажируешь, да?

– Нет, нет, что ты… И вообще… Я хотела сказать – прости меня, мам. Прости, что я твои звонки сбрасывала. Не знаю, откуда вдруг из меня такой эгоизм попер… Конечно, я очень хочу, чтобы ты была счастлива, мам.

– Спасибо, доченька.

Помолчали, глядя друг на друга с улыбками. Она протянула ладонь, дотронулась указательным пальцем до Машкиного нижнего века:

– У тебя тушь немного размазалась, вот тут пятнышко… Мокрую салфетку дать?

– А, ладно… Потом.

– А как ты… вообще, Маш? Привыкаешь к самостоятельности? Деньги у тебя есть? Я оставляла в шкафу. Ну, ты знаешь, где…

– Да, я знаю. Деньги пока есть, не волнуйся.

– Когда зарплата будет, я тебе еще дам.

– Не надо, мам. Оставь себе. Папа же мне дает… Он, кстати, приходил вчера. Ну, чего ты сразу напряглась так?

– Нисколько я не напряглась…

– Да напряглась, напряглась. И зря, между прочим. Чего уж теперь-то? Вы ж и впрямь чужие друг другу люди, тем более в разводе. Он тоже, кстати, эмоций особых не проявил, когда узнал…

– А ты ему сказала, где я теперь живу?

– Сказала. А что? Не надо было?

– Нет. Не надо было.

– Да ну… Брось, мам. Он спросил, я и сказала. Не врать же ему было, что я твоего нового адреса не знаю? Он бы и не поверил… Ты что, обиделась, да?

– Ничего, Маш. Я думаю, ты права. Какая разница – знает, не знает… А что Женя? Она… говорила с тобой?

– Еще как… Целый вечер вчера на кухне сидела, эмоциями плескалась. Я уж помалкивала, больше роль жилетки да благодарной слушательницы исполняла. Была свидетелем драмы внутреннего конфликта.

– А в чем ее внутренний конфликт, Маш?

– Ой, как будто ты Женьку не знаешь… Она ж девушка не простая, ей все по справедливым полочкам надо разложить, рациональное зерно выкопать… Как будто это в принципе возможно в данном конкретном случае! А Женька, она такая – ей во всем определенность нужна, вынь ей да на тарелочке принеси. И разложи на черное и белое.

– В смысле – на черное и белое? Что-то я не поняла, Маш…

– Ну, как бы тебе объяснить? Помнишь, она нам про взаимоотношения в своей семье рассказывала? Вроде всегда отца жалела, что он такой… подкаблучник. Что наезды от жены, то есть от Женькиной мамы, молча сносит… Жалеть жалела, а когда ушел – осудила. Говорит, я вовсе его не жалела, а наоборот, уважала за возвышенное терпение… Ну скажи, мам, не глупость, а?

– Не знаю, Маш… Я не могу судить объективно… Да и не хочу, в общем.

– Она еще говорит, что терпение ради сохранения семьи – это вроде как высокая цель… А если человек предает цель, то он и сам автоматически становится предателем. И потому она на другой стороне баррикад… Я ей говорю – какая, мол, тебе-то разница? Они как были твоими родителями, так и останутся на всю жизнь, кто тебя заставляет принципиальный выбор делать? А она злится, слушать не хочет… Такая уж она, мам. Или черное, или белое, других цветов нет.

– Что ж, это ее позиция, Маш. Всякая позиция достойна уважения, по меньшей мере.