Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева

Бабища с холодным, жестоким, носатым лицом развалилась прямо на столе, заваленном остатками еды. Неверной рукой она едва удерживала на обритой наголо голове папскую тиару, однако не позаботилась прикрыть свои тучные телеса.

Старик в белых одеяниях, с нелепой улыбкой идиота, держал в руках меленькое зеркальце, словно пытался пустить зайчик в глаза красивой золотоволосой женщине, которая совлекла с себя все свои роскошные одежды и разбросала их где придется…

Если у кого-то из зрителей возникало желание узнать, кто эти люди, изображенные на картине Ф.И. Ромадина (1760–1799), он мог прочесть в подробных пояснениях, что обритая наголо дама – та самая папесса Иоанна, которая пару лет бесстыдно морочила голову всему Риму, выдавая себя за мужчину. Старик с зеркальцем – свихнувшийся Лоренцо Ганганелли, иначе говоря, Климент XIV, а нагая красавица – Лукреция Борджиа. Она была изображена в объятиях своих братьев – Франческо и Цезаря. Их отец Родерико Борджиа, Александр VI, взирал на потомков с покровительственной, одобрительной улыбкой, словно и не знал, что Цезарь убил своего брата-соперника Франческо. Да, Лукреция сжимала в объятиях труп, а сам Цезарь – наиболее совершенное воплощение дьявола на земле, как его частенько называли! – тоже мало напоминал живого человека. Он был изображен страшным, с облезлой, клоками висящей кожей, которая слезла с него под действием ядовитого вина, отравленного им же самим.

Однако здесь было еще более пугающее существо. Чудовище с человеческой головой и обрюзгшим, некогда красивым лицом, но туловищем медведя, ушами и хвостом осла. Бенедикт IX, обреченный после смерти бродить в зловонных римских клоаках… При одном только взгляде на его фигуру и впрямь чудилось зловоние.

Не меньшее отвращение вызывали и другие фигуры, которые не то пировали, не то творили какое-то злодеяние. Двое почтенных синьоров отвратительно распутничали с изнеженными юнцами. И еще толпились, плясали, свивались, валялись в винных лужах какие-то мужчины и женщины, о которых желающий мог прочесть в пояснениях: вот это Юлий III с возведенным им в кардиналы Инноченцио дель Монте; Анджело Баски, Пий VI, – с монсеньором Аннибале делла Дженга; Иоанн X и его любовница Теодора; Иоанн XII и его жертва Лев VIII, а там жестокосердный кардинал Ипполито д’Эсте со своим несчастным братом Джулио, другие громкие имена…

Но среди всего этого блудобесия особенное внимание приковывали три фигуры.

Мужчина лет тридцати, весь в черном, стоял почти равнодушно, как бы отстраняясь от происходящего, поигрывая острым, узким стилетом с причудливой рукоятью, напоминающей завиток. Лицо мужчины напоминало портреты XV века, может быть, даже кисти Тициана. У него были тонкие, тщательно подбритые усики и опасная, жесткая, курчавая бородка, обливающая челюсти и оставляющая голым пространство ниже губ. Пугающее впечатление производил завиток черных, жестких волос на лбу, напоминающий краткое слово угрозы. Да, было в нем нечто неумолимо-грозное, беспощадное, хотя он ничего не делал, это человек, названный в пояснениях монсеньором Джироламо Маскерони: он просто-напросто смотрел на сидящего в удобном, глубоком кресле кардинала. Смотрел, не сводя с него преданных, обожающих глаз.

Это был немолодой, но статный, с величавой осанкою человек в алых, словно бы кровью обагренных одеяниях, с чеканным, изысканным профилем. На лице его изображалось глубокое страдание и печаль. С жалостью, от которой на глазах его выступили слезы, он смотрел на полуобнаженного юношу, подвешенного к кресту на вывернутых руках. Тело юноши было пронзено несколькими стрелами.

Сострадающее лицо кардинала являло собой картину кошмарного лицемерия, потому что не кто иной, как он, выпускал стрелу за стрелой в окровавленное тело.

Черты юноши были спокойны – казалось, он не чувствует боли, а может быть, и мертв. Нет, он был еще жив, свет еще не померк в его удивительных глазах, окруженных глубокими тенями, так что они казались еще больше, и всякий, взглянувший на него, долго не мог оторваться от этих глаз, долго, долго…

– О господи, Сережа! – выдохнула Тоня.

– Догадалась? – покосился на нее Федор. – Да, это он. Серджио.

– Нет, это Сережа! Это наш Сережа Кудрявцев!

– А, тот самый дядя Сережа? – хмыкнул Федор. – Девочки, пора с этим кончать. Или забыли про него, здесь и сейчас, или ни одна из вас на танцульки больше не пойдет. Он тебе уже на каждом шагу мерещится.

– Ты не понимаешь, потому что не видел его! – вскрикнула Тоня. – Это его лицо, его глаза, они такие, что невозможно… я хочу сказать… – Она замялась, потом с досадой махнула рукой: – Ты уверен, что это та самая, старинная картина?

Федор даже не сразу смог слово сказать.

– Привет, – вымолвил наконец. – То есть как это – уверен ли я? Что за вопрос?

– Да потому что полное впечатление, будто этому художнику наш Сергей позировал. Я тебе точно говорю!

– Этого художника звали, повторюсь, Федор Ильич Ромадин. Картина написана летом 1780 года. А позировала Федору память о его убитом друге Серджио Порта. Вот разве что глаза у Серджио были немного другие. А здесь, на картине, – глаза Антонеллы…

– Это Сергей, это Сергей! – не уставая твердила Тоня и добилась своего – Федор уставился на ее ошеломленно:

– Погоди. Говоришь, похож?

– Не то слово.

– Но как это возможно?.. То есть я понимаю как. Это возможно только в одном случае. В одном! Если этот ваш Сергей – один из потомков Антонеллы и Серджио. Я кое-что читал по генетике: через много лет возможно проявление удивительного, пугающего сходства предков и потомков. Помнишь, у Конан Дойла – роковое сходство сэра Хьюго Баскервиля и Стэплтона? Ох, быть не может… Или может? Но если все так, значит, Сергей – из наших?

– Да. И значит, за ним тоже идет охота?

– Если они знают о нем – несомненно.

– Ой, нет, не надо! – Тоня вцепилась в рукав Федора. – А Сергея, говорит Майя, вчера на занятиях не было. И сегодня нет. А вдруг они уже его… вдруг они уже добрались до него?!

– Погоди плакать, – угрюмо сказал Федор, вглядываясь в ее заблестевшие глаза. – Еще не вечер. Пошли-ка.

Еще раз оглянувшись на картину, Тоня вслед за Федором выскочила в коридор.

Первой, кого они увидела, была Майя – сердитая, похожая на валькирию, которая только что витала над полем битвы. Хлопнула дверью зеркального зала так, что звон пошел, и ринулась к лестнице.

– Майя Андреевна! – закричала Тоня, но, увидев ее сердитые глаза, кое-как смогла взять себя в руки. Не надо ей ничего говорить, ну что она поймет в той сумятице слов, которая так и рвется быть высказанной? Не поймет и не поверит. – Ой, извините… Я хотела спросить… вы уходите? А как занятия?

– Сергей Николаевич появились, – с утонченным ехидством сообщила Майя. – Удостоили нас, так сказать, своим посещением. Осчастливили. – Ярость в глазах вдруг растаяла, как снежок под солнцем, в голосе зазвенел смешок. – Противный мальчишка! Я его просто ненавижу. Бормотал какие-то извинения, я ничего толком не поняла. Ладно, пускай поработает, а то мне с директором надо насчет аренды поговорить. Увидимся!

И зачастила каблуками по лестнице.

– Я его просто не-на-ви-жу… – задумчиво повторил Федор, глядя ей вслед. – Это теперь так называется, да?

Тоня наконец-то перевела дух:

– Значит, он жив. Пойдем.

Рванулась было к зеркальной двери, но Федор перехватил, отвел в сторонку, под прикрытие какой-то двери:

– Подожди-ка. Там ведь занятия идут, верно?

Из зеркального зала доносилось любимое Сережино:

– Ча-ча р-раз! Встать на бедро, встать на бедро!

– Ну так не будем никому мешать. Сейчас же все в порядке? Потом поговорим, когда он освободится. И потом… – Федор смущенно нахмурился: – Я как-то еще не готов морально к этой встрече. Слишком хорошо помню дневник. Серджио и Антонелла… они всегда были вместе. А Федор – всегда в стороне. Вот он я – Федор. Ты – Антонелла. И, знаешь, договоримся, что теперь в стороне будет этот ваш… дядя Сережа.

– Какой еще дядя Сережа? – спросила Тоня, осторожно к нему придвигаясь. – Это кто вообще такой?

– А бог его знает…

То есть нашелся все-таки в коридоре уголок, достаточно укромный и вполне подходящий для поцелуя. Народу вокруг в это время было много, почему-то в большой зал шли и шли люди, словно вдруг проснулись все и непременно захотели посмотреть на скандальное полотно. Была среди них троица обремененных тяжелыми сумками смуглолицых товарищей, которые могли кого угодно растрогать своей любовью к изобразительному искусству.

То есть никто не обращал внимания на Тоню с Федором. И они тоже не обратили никакого внимания на высокого черноволосого человека в черном пальто и темных очках. Небрежной походкой туриста, которому совершенно некуда спешить, он вошел в большой зал, где была выставлена картина Федора Ромадина.

Россия, Нижний Новгород, наши дни