Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева

Кадр сменился. Возникла ведущая «Новостей» на канале «Око Волги»:

– Вы смотрели интервью, которое буквально час назад наш корреспондент Тамара Шестакова взяла у скандально знаменитого режиссера Эмиля Мисюка, который ставит в нашем ТЮЗе спектакль «Мастер собачьего сердца» – некий гибрид по мотивам двух известных булгаковских романов. Продолжаем наш выпуск новостей…

Сергей выключил телевизор. Подобрал нож, отнес его на кухню и положил на место. Гаврюша спокойно лежал под столом, то зевая, то чихая.

«Значит, правду говорят, что собаки все чувствуют. Гаврюша чувствовал, что мне не придется…»

Не придется!

Ему не придется!

Ему не придется умирать! И ему не пришлось убивать! Поганый Мисюк жив, дай ему бог здоровья… нет, пусть его пришьют, тварь паршивую, но кто-нибудь другой. Сергей достаточно потрудился на этой ниве. Все, что мог, он уже совершил. Мавр сделал свое дело, мавр может пойти танцевать.

Попил компоту, забрался снова в постель, поджал к подбородку озябшие коленки.

Облегчение было огромным, как шок. Сергей даже ничего не чувствовал, даже радоваться не мог тому, что все страшные картины, чуть не подтолкнувшие его к последней черте, мощным откатом пошли, пошли назад, в невозвратность, в невероятность.

Нет. Не все!

Сергей снова сел, снова засверкал глазами.

Доллары, те сто долларов. Их по-прежнему нет. И взять неоткуда.

Ладно. После того, что он сегодня испытал, уже ничего не страшно. Сегодня вечером занятия. Он придет вовремя, без опозданий, сам поработает с ребятишками и все объяснит Майе. Она должна поверить.

Но попадись ему когда-нибудь тот серый сволочуга «one dollar» и его подельник!..

Из дневника Федора Ромадина, 1780 год

30 января, Рим

Может быть, мы на пути к спасению, хотя и не верится в это. Может быть, это последние часы нашей жизни. А как же, как же прекрасно на дворе!

Видел я сегодня некую диковинку природы. Это было дерево, издали похожее на жердь, но сплошь покрытое лиловыми цветами. Цветы растут прямо из коры, и это сочетание красоты и уродства бьет прямо в сердце, словно предательский удар кинжалом. Цветы необыкновенны. В народе его зовут «иудино дерево», ибо оно прекрасно, словно поцелуй Иуды.

Поцелуй Иуды…

Смотрю на свои записи недельной давности. За эти дни я прожил целую жизнь, полную печалей, тоски безмерной, пугающих, трагических открытий, надежд на счастье, а также сиюминутной готовности проститься со всем этим без колебаний.

Да, я набрался-таки решимости и отправился к Антонелле. Возможно, меня не приняли бы, однако у входа я столкнулся с согбенным человеком в черном платье, с маленьким саквояжем в руках. Не видя его ни разу в жизни, я безошибочно признал лекаря. Служанка впустила его и, почти не посмотрев, кто идет следом, заодно и меня, наверняка приняв за помощника почтенного modico. Он же счел, по моей бесцеремонности, что я являюсь другом сего дома.

Послышались шаги, и тут уж я счел благоразумным отступить за портьеры. Раздался негромкий голос Теодолинды, которая приветствовала гостя, потом его обеспокоенный вопрос:

– Как она?

И ответ дуэньи:

– Все по-прежнему.

Врач кашлянул, как бы в замешательстве:

– Осмелюсь спросить, была ли у вас синьора Моратти? И подтвердила ли мои подозрения?

Молчание. Потом Теодолинда выдохнула, словно через силу:

– Да.

– Бедное дитя!! – очень серьезно и очень печально проговорил доктор.

– Бедные дети! – простонала Теодолинда, и я понял, что она больше не в силах сдержать слезы, которые душили ее ранее.

– А синьорина уже знает о своем новом несчастье? – спросил доктор.

– О чем она может знать, что понимать?! Вам известно – она без памяти который день. Порою откроет вдруг глаза, сядет на постели – не дышит, точно вся застыла, смотрит вперед, но ничего не видит перед собой. Схватится вдруг за сердце, закричит дико – и снова рухнет без чувств. Только ваши кровопускания и помогают, синьор, однако не ведаю, сколько это может продолжаться, ведь нельзя же до бесконечности пускать из нее кровь, это совсем обессилит ее, а ведь ей теперь надобно и о будущем ребенке подумать…

Что?.. Мне показалось, я ослышался. Я хотел думать, что ослышался!

– Моя дорогая синьора Теодолинда, – произнес доктор, и по его голосу можно было понять, что он хоть и печально, но улыбается, – я всегда полагал вас трезвомыслящей женщиной и рад, что не ошибся. Чем скорее человек смиряется с несчастьем, тем больше надежды, что он его успешно преодолеет. Вижу, вы уже начали строить некие планы на будущее.

– Будущее! – всхлипнула достопочтенная дуэнья. – Надо будет нам вскоре отправиться в деревню, где нас никто не знает, там дождаться определенного срока, а потом уехать куда-нибудь подальше от Рима. Возможно, мне удастся выдать Антонеллу за неутешную вдову, лишь недавно потерявшую супруга, а несчастного младенца – за сироту.

Итак, это правда… Антонелла и Серджио не устояли перед силой своей любви.

Боже мой… признаюсь в этом теперь, да ты и сам знаешь, поскольку читаешь в сердцах человеческих, словно в открытой книге: был миг, когда я в воображении своем увидел ее в объятиях Серджио, – и, клянусь, ежели б мой несчастный друг не был уже мертв, я пожелал бы его смерти… я смог бы убить его сам, своими руками! Такова страшная, злая сила ревности.

По счастью, через миг тьма отхлынула от глаз и сердца моего, в голове прояснилось, я смог дальше слушать, что говорит Теодолинда.

– Однако синьора Моратти убеждает, что Антонелле надобно будет после родов вернуться в Рим, вести прежний образ жизни, ожидая, что Фортуна снова повернется к ней лицом и пошлет доброго человека ей в мужья. Ну а ребенка следует отдать на воспитание хорошим людям и регулярно вносить деньги на его пропитание и воспитание. Однако согласится ли Антонелла расстаться с младенцем? Ведь она любила Серджио превыше самого Господа Бога, оттого и впала в сей несчастный грех.

– Я склонен согласиться с вашей советчицей, – пробормотал доктор. – Оставить дитя у себя будет неосторожно!

– И небезопасно! – громким шепотом подхватила Теодолинда. – Я боюсь, я смертельно боюсь. Умоляю вас, синьор dottore, смилуйтесь над моей бедной, несчастной девочкой, сохраните случившееся в тайне. Быть может, тогда те, кто угрожает ей, отступятся от нее. Вы знаете, о ком идет речь.

– Клятва Гиппократа налагает на уста мои тяжелую печать, – несколько высокопарно, однако искренне произнес врач. – От меня не исходит ни для вас, ни для синьорины, ни для будущего ребенка никакой опасности. Однако я не могу ручаться за синьору Моратти.

– Я хорошо заплатила ей и пообещала еще больше после рождения ребенка. Она поклялась молчать, – сказала Теодолинда, однако в ее голосе я не услышал большой убежденности.

– Синьора Моратти – добрая католичка, – слегка усмехнулся врач. – В отличие от меня. Я более терпимо отношусь к грехам: вероятно, потому, что именно они – источники всех человеческих болезней, а стало быть, и моего заработка. В конце концов – да простит меня Бог! – Пресвятая Дева тоже родила сына не от Иосифа, своего законного мужа.

– Ох, прости нас Господь и Святейшая Мадонна! – прошептала Теодолинда, однако теперь я услышал слабую улыбку и в ее голосе.

Впрочем, меня мало интересовало ее настроение.

Опасность! Антонелла в опасности! Антонелла и… ее ребенок.

От кого же исходит эта опасность? Ну, тут не могло быть двух мнений: от тех же убийц, которые пролили кровь Серджио. Прочитав его предсмертное послание, я узнал многое, но не все.

Предположим, что постыдные подозрения, которые бродили в моей душе, верны. Наверное, отец Филиппо не ожидал того взрыва возмущения, которое этот гнусный поступок вызвал у Серджио. Может статься, бедный юноша пригрозил обличить его… однако же перед кем? О Боже! После того, что я прочел о святейших забавах, мыслимо ли чаять встретить хоть одного праведника в этом обиталище праведных?! Словом, отец Филиппо чего-то испугался. А если так, не он ли послал убийц к Серджио?

О нет, я до сих пор не могу поверить в это. Не могу! Он был истинным отцом юноше, у него не поднялась бы рука уничтожить такое дивное, совершенное создание. Я еще могу как-то понять – но не оправдать, нет! – жажду плотского обладания совершенной красотой, но жажду ее разрушения, уничтожения… Не верю.

Хорошо, предположим другое. Джироламо Маскерони. Он ненавидел Серджио. Завидовал его ослепительной красоте, всепоглощающему обаянию, таланту, а более всего – тому расположению, которое питал к юноше отец Филиппо. Противно думать об этом, но не было ли тут ревности к сопернику в любви? Я имею в виду ту любовь, которую сам Серджио назвал «скотской мерзостью», теперь у меня не осталось сомнений, что именно он подразумевал под этими словами. И когда Джироламо узнал об «измене»…