Лягушка на стене - Владимир Бабенко

Но деревня оказалась не такой безлюдной, как я думал. С другого конца селения закричал петух и замычала корова. Я пошел туда, на ходу отключив попискивающий звуковой индикатор дозиметра: неудобно же напоминать постоянно живущим здесь людям о хронически повышенном фоне.

Через пять минут я уже разговаривал с двумя крепкими дедками и тремя бабульками — «самовселенцами» — так, по-моему, они называются на полуофициальном языке зоны. Их сразу же после катастрофы вывезли вместе со всеми, разместили по коммуналкам или в лучшем случае по однокомнатным квартиркам. Там они с год-два помыкались и решили вернуться умирать в радиоактивную, но родную деревню. Власти зоны относились к камикадзе с пониманием — два раза в неделю в поселок приезжал фургон, и с него продавали «чистые» продукты: соль, сахар, хлеб. В остальном же пособлял огород, скотина, рыбалка и лес с его грибами и ягодами. А так деревня как деревня со своими неспешными и незначительными событиями и новостями.

Охотников не стало, и кабаны до того обнаглели — в огороды по ночам залезают, всю картошку перекопали. А недавно лось приходил. Воробьи вот исчезли, ласточек меньше стало. Зато уток развелось тьма. Охотников-то нет. И что там этот Горбачев думает? Дал тем, кто живет у зоны, какие-то копейки — «гробовые». А им, вселенцам, и вообще ничего не платят.

— Сейчас гостинца принесу, — спохватилась одна бабка и заковыляла к своей избе. Через минуту она вернулась с большим кульком, сделанным из газеты, вышедшей еще до взрыва на АЭС. В кульке были с горкой насыпаны тыквенные семечки.

— Угощайтесь, собственные, — сказала бабка.

— Со стронцием, — пояснил я для себя, но, чтобы не обидеть дедков и бабулек, вместе со всеми стал лузгать белые, в сухой и прозрачной, как стрекозиные крылышки, оболочке семена.

Я постоял еще немного и стал прощаться:

— Пойду я, дело докончить надо.

— Конечно, — закивали они, — работа есть работа — бывайте здоровы, заходите еще.

Проведя учет, я оставил деревню, вытащил из кустов велосипед и поехал по пустому шоссе назад к нашему стационару. Километрах в трех от КПП два человека метнулись через дорогу в кусты и замерли там. Самое неприятное, что у каждого перебежчика было в руках по ружью.

— Лежать тихо, — услышал я слова команды, которую старший отдавал своему подчиненному. Знакомый скрипучий голос и беспрекословный тон успокоили меня.

— Миша, это ты? — обратился я к кустам.

— Лежать тихо, я сейчас, — вновь послышался тот же голос, и на шоссе вылез Миша, лаборант нашего стационара.

— Кого это ты там гоняешь? — спросил я его.

— Да вот профессор Осоедов поохотиться приехал, — небрежно сказал Миша, озаряя меня своей знаменитой жутковато-задушевной улыбкой генерала Лебедя. — У него ружье хорошее — «Ремингтон», с оптикой, так что, глядишь, может, к вечеру чего-нибудь и принесем. Ждите.

Профессор Осоедов — самый главный Мишин начальник — бывал в разных странах. И везде, где можно, он охотился. Профессор, избалованный общедоступной и для рядового охотника дичью: кабанами, лосями и косулями, в последние годы перешел на зверей, обитающих в тропических лесах, горах Южной Америки и монгольских пустынях. И вероятно, пресытившись этой редкой добычей, он решил стать обладателем трофея, которым не мог похвастаться ни один охотник, — радиоактивной дичью.

Правда, охота эта имела кроме экзотической еще и криминальную окраску: у него не было разрешения на отстрел в зоне. Но профессор решил, что цель оправдывает средства, и согласился залезть в зону через черный ход, проделанный в нескольких рядах колючей проволоки местными жителями и хорошо освоенный нашим лаборантом. Но для этого пришлось выполнять все команды Миши.

— Ну, я пойду, — сказал лаборант. — Профессор заждался.

И он скрылся в кустах.

— Это свой, не выдаст, — услышал я оттуда его голос— Но надо быть бдительным: вокруг охрана и патрули. — Миша с явным наслаждением играл роль сталкера. — Так что все остается по-прежнему — предельная осторожность, быстрота, маскировка и четкое выполнение моих команд. А теперь перебежками, — голос Миши вновь приобрел ефрейторские интонации, — во-о-он к тому леску — марш!

Я не выдержал, сошел с дороги, продрался через березняк, растущий на обочине, и вышел на бывшее поле. Приятно ведь посмотреть, как гоняют начальника. В поле, как заяц, вернее, как исполинский кенгуру, пригнувшись рослой фигурой к земле, скакал со своим «Ремингтоном» к указанному Мишей ориентиру крупногабаритный Осоедов. Сзади не торопясь в полный рост шел лаборант, держа в руках одностволку. Он-то знал, что ни патрулей, ни охраны на этом поле не водится. Миша наслаждался своим звездным часом и покрикивал голосом бывшего сержанта:

— Ниже пригнуться, еще ниже. А теперь быстро! Вперед! Бегом! Марш!

Когда я выходил из зоны, уже другой милиционер, но тоже в марлевом респираторе, сверил номер моего бинокля и фотоаппарата с утренней записью в журнале.

— Где работали? — спросил он.

— Да недалеко — в Городищах.

— Все ясно, — протянул милиционер, у которого мысль текла только в криминальном русле. — За самогонкой ездил. Поаккуратней с ней, — посоветовал он неофициальным тоном. — Она ведь у них тоже фонит — радиоактивная. Ведь из местного буряка гонят и не очищают. Йода не кладут.

Стругацкие ничего не придумали. Зона есть зона.

ЛЮБЕРЦЫ

Рядом с Москвой есть удивительное место — настоящий птичий рай. Кого только не встретишь весной на тамошних водоемах: разных чаек и поганок, уток и куликов, а в зарослях ив по берегам поют варакушки и овсянки, стрекочут камышевки. И этот орнитологический заказник находится совсем рядом — у станции Люберцы. И народу там почти не бывает, никто пернатых не беспокоит, хотя территория и не охраняется. А причина малолюдности простая — запах. Вернее, вонь.

Поэтому не заинтересованному в науке орнитологии человеку там трудно находиться — уж больно смердит от этого места, где производится очистка сточных вод со всей Москвы. Здесь в неглубоких прямоугольных искусственных водоемах-картах прожорливые одноклеточные уплетают все, что приносит им щедрая московская канализация, перерабатывая эти дары в плодородный ил.

Вот здесь-то и изучал птичье население мой приятель Ваня. Шел он раз приятным солнечным летним деньком, вдыхал свежий аромат Люберецких полей орошения (так официально называется эта канализационно-очистительная местность), отмечал в блокноте таких же, как и он, индифферентных к запаху птичек. И вдруг заметил Ваня впереди двоих человек.