Памятное лето Сережки Зотова - Владимир Пистоленко

— Так мы же давно готовы! — воскликнул Петр Александрович.

— Правление колхоза просит так организовать работу, чтоб никакой раскачки, с первого дня добиться самой высокой выработки. Если дела пойдут хорошо, мы малость выйдем из положения. Хлеба-то еще постоят недельки две, за это время успеем кое-что сделать.

Завязался разговор.

— Эти сенокосилки да лобогрейки — одно мучение, а не машины, посетовал Петр Александрович, — как хочешь старайся, а больше семи гектаров не скосишь. Вот кабы двенадцать прихватить, можно бы еще терпеть.

— Двенадцать?! Дотянуть до десяти — и то какая выручка. Почти вдвое больше, чем по плану, — сказала Семибратова.

— Оно еще и то нужно учесть, как кто сумеет приладиться к машине. Вот в хуторе Шевченковском рассказывают: один лобогрейщик, до войны это было, десять гектаров ржи за день скосил. Правда, один день у него такой выдался. Потом до девяти еще дотягивал, а десяти больше не поднял, рассказал бригадир. — Значит, все-таки приладиться можно.

— Девять тоже неплохо, — усмехнулась Семибратова. Она распрощалась и пошла в женскую будку.

А Павел Иванович задумался. Разговор о том, что в соседнем хуторе кто-то выкашивал лобогрейкой десять гектаров, навел его на новые размышления. Ведь они с Зотовым добились за последний день выработки в семь с половиной гектаров, больше этого ни одна лобогрейка в колхозе не выкашивала, да не только больше — никто не смог сравняться с ними. Павел Иванович считал, что семь с половиной гектаров — предел для лобогрейки, потому что они с Сергеем боролись за каждую минуту, делали все, чтобы скосить больше, но так ничего уже и не добились. А тут, оказывается, был случай, когда такой же лобогрейкой скашивали десять гектаров. Десять! Ведь это не семь с половиной! Но как можно достичь этого? И Павел Иванович снова, в который уже раз, старается найти зря потерянное время. Напрасно! Рабочий день уплотнен до предела. А перерывы на завтрак и на обед? Нет, без них не обойтись — нужно лошадей покормить, да и самим подкрепиться. Конечно, если бы лошади ходили быстрее, тогда выработка поднялась бы намного, но их нельзя перегружать, половину дня они будут ходить быстро, зато вторую — черепашьим шагом, да еще с остановками. Какая уж тут выработка!

В будке все уже давно спали, а Павел Иванович заснуть не мог. Его терзала одна и та же неотвязная мысль: как заставить лобогрейку перешагнуть проклятый предел в семь с половиной гектаров? Ответа не находилось. Время было уже за полночь, когда Павел Иванович закрыл глаза, решив во что бы то ни стало заснуть. Но тут же резко поднялся и сел. Его охватило необыкновенное волнение. Как он раньше об этом не подумал? А ведь дело совершенно ясное! Тут не может быть сомнений.

Павлу Ивановичу захотелось немедленно, сию же минуту поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Но все спали. Павел Иванович слегка толкнул Сергея в бок.

— Зотов! Зотов!

Сергей поднялся.

— Запрягать? — спросил он спросонья.

— Нет, нет! Ты ляг, но проснись. И послушай меня.

Сергей лег.

— Реши одну задачу. На сенокосе работала лобогрейка. Лошади, впряженные в нее, ходили со скоростью три километра в час, и лобогрейка скашивала в день семь с половиной гектаров. Сколько гектаров будет скашивать лобогрейка, если лошади будут ходить по шесть километров в час? Вот и все! Понял условие задачи?

— На бумаге бы лучше…

— Ты прослушай внимательно еще раз и реши устно. Это задача для устного решения. — Павел Иванович не спеша повторил условие задачи.

— Так она совсем легкая! — обрадованно вскрикнул Сергей. — Это я могу сразу.

— Тс-с-с. Шепотом говори, разбудим всех.

— Получается пятнадцать гектаров.

— Правильно. Это задача о нашей лобогрейке.

— Я так и подумал.

— Вот если бы нам удалось заставить лошадей ходить рысью, то можно бы скосить до пятнадцати гектаров в день. Понимаешь? Мы заменили бы три лобогрейки.

— Лошади не выдержат, Павел Иванович. А что, если попросить вторую пару на смену? Одни походят — выпрягать, а вместо них — другую пару.

— Правильно, Сергей. Совершенно правильно! Я именно об этом и подумал. А теперь скажи, только откровенно: ты согласился бы работать на лобогрейке при таких условиях?

— А почему не согласиться?

— Я имею в виду, что ты будешь не только гонять лошадей, но и скидывать с лобогрейки — и то и другое будем делать по очереди. Справишься?

— Справлюсь, Павел Иванович.

— При новых условиях будет гораздо труднее. Ты это учти.

— А теперь бы я и не пошел только в погоняльщики.

— Давай спать, а завтра примемся за дело.

«МЫ — ВАШИ ШЕФЫ»

Бригадир Лукьян Кондратьевич, пожилой уже человек, спокойный и вдумчивый, с большим вниманием выслушал Павла Ивановича, сам прикинул его вычисления и не без удовольствия хлопнул ладонью по блокноту.

— А ведь это дело. Хорошая затея!

Петр Александрович сидел чуть поодаль и, казалось, не слушал разговора учителя и бригадира, но в действительности не пропустил ни одного их слова. И когда Лукьян Кондратьевич одобрил предложение Павла Ивановича, он подошел ближе и решительно заявил:

— Напрасно, Лукьян, торопишься. Павлу-то Ивановичу не очень хорошо известна наша техника, а мы с тобой уже стреляные воробьи. Ничего из этой затеи не выйдет. Почему? На таком быстром ходу, Павел Иванович, шатун полетит да и коса не выдержит. Потому — машина рассчитана, можно сказать, на самый тихий ход. А оно ведь что к чему приспособлено, того, стало быть, и требует. А потом, насчет лошадей — начнете перепрягать, больше времени потеряете. Вот так я думаю. Тут и весь мой сказ. За большим погонишься — и малое упустишь.

— Но вы слышали о случае в Шевченковском хуторе, — возразил Павел Иванович. — Ведь было это?

— Было, — согласился Дьячков. — И люди зря болтать не станут. Но вы и то учтите, что там один раз до десяти гектаров дотянули — дело, можно сказать, случайное. А вы на пятнадцать замахнулись. Такого еще не бывало и не может быть.

Павел Иванович попытался переубедить старика, но Петр Александрович Дьячков стоял на своем и в ответ на все доводы Павла Ивановича только отрицательно покачивал головой и потягивал трубку.

Слова и упорство Дьячкова подействовали и на Лукьяна Кондратьевича, он начал сдавать позиции и тоже заговорил о том, что дело действительно рискованное, и как бы не получилось так, что вместо высокой выработки они останутся ни с чем, как рак на мели. Больше всего бригадир беспокоился о косах и шатунах для лобогреек: запаса в колхозе нет и достать их сейчас невозможно. Но он все же обещал сегодня съездить в поселок и посоветоваться с Семибратовой.

Днем во вторую бригаду приехал секретарь райкома комсомола Григорий Лысенко.

Был он примерно того же возраста, что и Павел Иванович; невысокий, худощавый, он сразу же подкупал веселым взглядом и добродушной улыбкой. Левый рукав фронтовой гимнастерки Григория Лысенко был пуст и заправлен под ремень. В районе его знали от мала до велика. Он не любил отсиживаться в кабинете и бывал там только тогда, когда требовала прямая необходимость. «Не люблю кабинета, — говорил он, — то ли дело в людской гуще, там, что называется, живешь, ума-разума набираешься».

Григорий Лысенко был везде желанным гостем, и, как говорил Петр Александрович Дьячков, вокруг него вечно табунилась молодежь. Он много читал, всегда имел большой запас самых последних новостей о событиях на фронте, о трудовых подвигах молодежи района, да и не только района, о всевозможных событиях за границей.

Сообщал он эти новости своеобразно, не в виде специальной беседы, какие обычно проводят штатные беседчики, а как бы между прочим, в разговоре, но всегда это приходилось так кстати, было так уместно, что запоминалось и заставляло думать.

Память у него была замечательная. Секретарь райкома знал в лицо почти всех комсомольцев района, и не только по фамилии, но даже по имени. Комсомольцы любили и уважали своего вожака, все в нем подкупало их: и простота, и веселый нрав, и деловитость, и требовательность. Он обычно ездил на пегом меринке, зимой запряженном в санки, а летом в двухколесную таратайку на старинных скрипучих рессорах. Ездил Лысенко без кучера, хотя каждому было понятно, что править лошадью одной рукой трудно, неудобно. О его Пегом, смеясь, рассказывали, что лошадь хорошо понимает своего хозяина и не может проехать мимо группы молодежи, чтобы не остановиться. Если Григорий Лысенко приезжал в колхоз, то не на час и не на два; уезжал оттуда, когда был уверен, что побывал «во всех закоулках», поговорил со всеми, с кем нужно было поговорить. Неожиданно попав на вечер школьной или колхозной самодеятельности, он не сидел в качестве постороннего наблюдателя, а принимал самое активное участие, чаще всего выступая с чтением стихов, множество которых знал наизусть.