Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Дэвид Эдмондс

16

Бедный маленький богач

Я сказала… что представить его, с его натре-, нированным умом философа, в роли учителя начальной школы, для меня все равно что видеть, как ювелирным инструментом вскрывают деревянные ящики. На это Людвиг ответил сравнением, от которого я сразу умолкла. Он сказал: «Ты напоминаешь мне человека, который смотрит в наглухо закрытое окно и удивляется странным движениям прохожего. Он не знает, что на улице бушует ураган и что прохожий с огромным трудом удерживается на ногах». Только тогда я поняла, каково ему приходится.

К концу этой тирады голос [Витгенштейна] набрал темп и силу, и последние слова звучали так, словно он наносил coup degrace какому-то замершему в страхе животному.

Если Поппер, при всей своей задиристости и неуживчивости, был безусловно человечен, то в том, как общался с людьми Витгенштейн, всегда виделся оттенок чего-то неземного, даже инопланетного. «Его [Витгенштейна] невероятная прямота и отсутствие привязанности к вещам пугали и приводили в смятение, — таков был вердикт писательницы Айрис Мердок. — Обычно знакомство и общение протекают в неких рамках; существуют условности, барьеры, которые мы не переступаем, и все такое; индивидуальности не соприкасаются напрямую, точно оголенные провода. Витгенштейн же всегда навязывал людям именно такой контакт».

Сама Мердок виделась с Витгенштейном лишь мельком, но эти краткие встречи так глубоко подействовали на нее, что размышления о Витгенштейне она вложила в уста целого ряда своих персонажей. Ее биограф Питер Конради отмечает присутствие Витгенштейна в романе «Под сетью». Витгенштейна цитирует Найджел из «Сна Бруно»; со слова «Витгенштейн» начинается роман «Монахини и солдаты». Произнесший это имя персонаж, Гай, говорит затем: «Это был голос оракула. Мы чувствовали, что его слова не могут быть неверны». А в романе «Ученик философа» сам философ описан так: «Простая ясность была, казалось, совсем рядом, только руку протяни, но ухватить ее никак не удавалось… Он жаждал мыслей, которые притаились и застыли… Кристально чистая истина, а не поток мутной полуправды».

Мердок приехала в Кембридж в октябре 1947 года в аспирантуру по философии в колледже Ныонем, надеясь послушать Витгенштейна, но узнала, что в конце лета он оставил профессорскую должность. Общалась она в основном с его учениками; и, видимо, влияние учителя в них было настолько сильно, что она поверила: в Витгенштейне было нечто демоническое. Одного лишь отражения его личности ей хватило, чтобы назвать его «злодеем», усомниться в его представлениях о морали и утверждать, что «религия была для него лишь мечтой».

Витгенштейн, презиравший профессиональных философов, склонял студентов бросать занятия философией. Способности студента ничего для него не значили: одному из самых блестящих своих учеников, Йорику Смидису, он посоветовал заняться ручным трудом, хотя у того была очень плохая координация движений, даже шнурки завязать ему было сложно. Физический труд, внушал ему Витгенштейн, полезен для мозга. Родители Смидиса и еще одного студента, Фрэнсиса Скиннера, который под влиянием учителя пошел работать на фабрику, наверняка считали Витгенштейна злым гением, соблазнившим их интеллектуально одаренных сыновей бросить университет.

В чем состоял секрет такой власти над друзьями, и учениками? Возможно, пролить свет на этот вопрос помогут слова кембриджского преемника Витгенштейна, профессора философии Г. X. фон Вригта: «К нему нельзя было остаться равнодушным. У некоторых он вызывал активное неприятие. Но многих очаровывал и вызывал их восхищение. Верно, что Витгенштейн избегал заводить знакомства, но нуждался в дружбе и настойчиво искал ее. Он был удивительным, но требовательным другом».

Насколько требовательным — фон Вригт тоже показал достаточно ясно, описав типичный диалог с Витгенштейном, напоминающий то ли «промывку мозгов», то ли участие в некоем культе: «Каждый разговор с Витгенштейном походил на день страшного суда. Это было ужасно. Каждое слово, каждую мысль нужно было вытащить на свет, подвергнуть сомнению и проверить на истинность. И это касалось не только философии, но и жизни в целом».

Ныне живущие свидетели сцены в комнате НЗ хорошо помнят, что в разговорах с Витгенштейном всегда испытывали неловкость и тревогу — даже близкие друзья, такие, как Питер Гич. Долгие, требовавшие огромного напряжения ума беседы на прогулках по окрестностям Кембриджа Гич называет «скорее работой, чем удовольствием». Витгенштейн «приходил в ярость от всякого замечания, казавшегося ему сентиментальным или претенциозным». Стивен Тулмин, дважды в неделю посещавший семинары Витгенштейна, вспоминает: «Мы, со своей стороны, поражали его своей невыносимой глупостью. Он в лицо нам говорил, что мы необучаемы».

Сэр Джон Вайнлотт тоже бывал на этих семинарах, и тон его воспоминаний ясно показывает, что он ощущал себя в присутствии некоего харизматического пророка: «Он производил впечатление человека, целиком захваченного единственной страстью — страстью к исследованию, к открытию, к интеллектуальному поиску, — бесконечно честного и простого во всем. Это был трудный человек, потому что от его честности и прямоты обычным людям делалось неуютно». Он воздействовал на людей и на чисто физическом уровне: «Погруженность в себя, огромный высокий лоб, пронзительные глаза; но главное, когда он, вставая, обращался к кому-то, сосредоточившись на мысли, его лоб покрывался таким множеством тревожных морщин, что они складывались в шахматную доску. Никогда прежде в своей жизни я не видел, чтобы у человека было такое лицо».

В общении Витгенштейна с другими людьми самой очевидной чертой было стремление, чтобы его голос был главным — если не единственным. «Дискуссии Витгенштейна — это дискуссии Витгенштейна с Витгенштейном», — такую формулу вывел Ливис. Характеристика настолько точная, что хватит и одного примера. Помня, каким тяжким испытанием стала для Дороти Эммет беседа с Поппером, справедливости ради расскажем и о ее общении с Витгенштейном, которого она видела всего раз в жизни, во время Второй мировой войны. Она приехала из Манчестера, где преподавала, в Ньюкасл — читать доклад в тамошнем филиале Британского института философии. Тем временем в Ньюкасле знакомая, у которой ей предстояло остановиться, ученый-биохимик, разговорилась с больничным санитаром-австрийцем, который пришел к ней за каким-то прибором и, узнав, что этот странный человек интересуется философией, пригласила его на доклад. Когда Эммет приехала, ей сообщили эту новость. «Она сказала: "Надеюсь, вы не будете возражать, что я пригласила Витгенштейна". "Что?!" — воскликнула я. Когда же я прочла свой доклад и началось обсуждение, оказалось, что он словно и не заметил моей речи; дальше говорил только он. Я была зачарована тем, что вижу и слышу Витгенштейна, и потому ничуть не огорчилась, что он проигнорировал мой доклад».