Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков

Модернизм раздвинул не только эстетические, но и философские горизонты. Без опыта модернистов писать коммерчески успешную прозу – значит по примеру Хоттабыча делать мраморный телефон. Как раз сегодня все нужное для коммерческого успеха – стремительный, непредсказуемый, ветвящийся сюжет, лаконизм, точный эпитет – можно толком освоить, только если прочесть гигантский массив серьезной западной прозы эдак с десятых по семидесятые; но кто же в России может этим похвастаться? Начитаннее других Пелевин, виртуозно освоивший, по крайней мере, Карлоса Кастанеду и Дугласа Коупленда, но последний его роман показал, что и этого недостаточно. Сегодняшняя американская футурологическая фантастика для российского читателя, расслабившегося на манной каше драконовских фэнтези, почти всегда сложновата – «Ложная слепота» Питера Уоттса стала событием для немногих истинных ценителей жанра, а это ведь далеко не самый хитрый текст. «Это написано как бы обкурившимся Лемом», – одобрительно заметил Михаил Успенский; но обкурившийся Лем как раз и есть идеальный современный фантаст. Лем сегодня явно показался бы скучным большинству десятиклассников – ровесников тех советских поглотителей «Маски» и «Гласа Божьего», которых воспитывали «Квант» или «Химия и жизнь».

Я мог бы привести десятки примеров, но ограничусь тремя.

Лучший триллер последнего десятилетия, на мой вкус, – роман Марка Данилевского «Дом листьев» («House of Leaves»); он у нас не куплен и не переведен[1], хотя, найдись издатель, я сам с наслаждением взялся бы за перевод этой огромной, виртуозной, действительно фантастически жуткой книги. К каким только трюкам – типографским, фотографическим, даже звуковым (выпущен диск-приложение) – не прибегает автор, и все-таки дело не в формальной изобретательности, а в огромном пласте освоенной им культуры, в тонких и точных отсылках, в выдуманных цитатах, неотличимых от оригинала. Плюс, конечно, мощная и глубокая идея, лежащая в основе этой чрезвычайно хитрой и мрачной истории.

Второй пример – неоконченный, увы, роман Дэвида Фостера Уоллеса «Бледный король»: я не принадлежу к числу счастливцев, которым удалось продраться через его гигантский культовый роман «Infinite Jest», гротескную антиутопию, в которой действительно черт ногу сломит; но «Бледный король», который к моменту самоубийства Уоллеса был готов примерно на треть, – удивительный пример пестрого монтажа эпизодов из жизни скучнейшей, бессмысленнейшей бюрократической конторы в начале восьмидесятых, и это сделано так точно, так зло, с таким богатством и разнообразием средств, что отдыхает любое увлекательнейшее описание экзотического путешествия. Если б у нас кто-нибудь так описал советскую контору или постсоветский офис – неужели мир не содрогнулся бы?

Наконец, я никогда не принадлежал к числу пинчонитов, и более того, ранние книги Томаса Пинчона, в особенности «V», казались мне претенциозными и вымученными; но когда мне посоветовали тысячестраничный альтернативно-исторический кирпич 2006 года «Against the Day», я не мог не признаться, что это затягивает; и главное – какое богатство, сколько всего! Мир рубежа веков, промышленной революции, последних Великих географических и первых физических открытий, мир героических подростков и всемирных заговоров, раскрываемых суперпинкертонами, – какой аппетитный и живой материал при всех излишествах и вывертах! И притом, простите меня все, это вполне массовая литература, если судить по миллионам ее фанатичных поклонников и по той увлекательности, которая и меня, предубежденного читателя, в конце концов убеждает в исключительном авторском мастерстве.

Русская литература была на Западе в фаворе, когда с молодой, варварской яростью бралась осваивать неизведанные территории; когда Достоевский умудрился применить формы романа-фельетона и прочей отборной бульварщины к анализу сложнейших психологических и философских проблем; когда Толстой, переняв у Гюго форму «Отверженных», насытил ее содержанием, достойным этой новаторской формы; когда Чехов, освоив опыт Мопассана, показал, как можно пойти дальше, и стал пионером абсурда. Этой молодой варварской свежести сегодня в мире полно, но, увы, не у нас; азарт освоения новых территорий покинул все сферы нашей жизни, кроме потребления, да и то уже некоторым приедается.

Современный роман должен быть богат, многообразен, сложен, пестр, умен. И читатели для этой книги есть, и реальности хоть отбавляй, нет только писателя, который готов потратить время и силы на освоение бесконечно изысканного инструментария, с помощью которого сегодня уловляется реальность. А без этого инструментария можно выловить из пруда разве что калошу, которой мы и кормим невзыскательного отечественного потребителя, но мировому такого лучше не предлагать.

Отцы и дети – ремейк

Новые фрагменты старого романа

Роман Тургенева «Отцы и дети» вошел в историю не только потому, что предъявил российскому читателю принципиально новый для него тип нигилиста, но потому, что зафиксировал саму матрицу, типично российскую схему детско-отеческих отношений. Главная проблема в том, что за двадцать – двадцать пять лет, разделяющих отцов с детьми, русский круг успевает провернуться примерно на четверть, и возникает классическая лермонтовская коллизия: «Насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом». Вместо того чтобы продолжать отцово дело, преумножать отцовский капитал и принимать бразды, сын принимается ниспровергать, выяснять отношения, клясться, что у него все будет по-другому, и если в случае с биологическим отцом, что особенно точно зафиксировал Тургенев, есть еще шанс на какое-то кровное родство и вызванную им снисходительность, то с чужим дядькой или с родным дядей все оказывается не в пример жестче.

Конфликт отцов и детей в собственном смысле у Тургенева почти не представлен: Василий Базаров не ссорится с Евгением, Аркадий ладит с Николаем Петровичем. Главная дискуссия разгорается между холеным денди, лишним человеком, истинным сыном своего века Павлом Петровичем и его случайным гостем, студентом из разночинцев, лекарским сыном и крестьянским внуком. Этот конфликт в русской литературе повторяется на каждом историческом переломе и воспроизводится в одних и тех же сущностных чертах с легкой переменой декораций. К сожалению, в настоящей, не пародийной, литературе проблема отцов и детей толком не исследовалась, потому что авторы были крайне пристрастны: в конце пятидесятых – начале шестидесятых сплошь и рядом были правы дети, а с 1965-го по 1985-й – родители. В 1985 году все смеша лось в доме, и вновь конфликт оформился только сегодня, приобретя удивительные новые оттенки.

…В это мгновение в гостиную вошел человек среднего роста, одетый в строгий полувоенный френч. Это был Павел Петрович Кирсанов, бывший заместитель наркома тяжелой промышленности, любимый выдвиженец Кагановича. Теперь, когда кумир и бывший шеф оказался в опале, Кирсанов жил на подмосковной даче, но следил за собой и не опускался. Он все так же чисто брился, опрыскивался «Шипром» и работал по ночам. Собственно, вся работа заключалась в писании мемуаров и разносах, учиняемых садовнику. Садовник посмеивался над сановником и терпел его чудачества. Свет у Кирсанова горел до шести утра. В шесть его смаривал короткий сон, но в девять он, неизменно подтянутый, уже входил на просвеченную солнцем веранду.

Базаров, широко расставив длинные ноги в зауженных брюках, уплетал простоквашу и шумно прихлебывал чай.

– Экий у тебя дядя, – шепнул он Аркадию. – Точно статуя.

– Старой закалки человек, – с улыбкой произнес белобрысый Аркадий, неуловимо похожий на Олега Табакова. – Ты его, брат, не задирай. Он мастодонт.

– Мне-то что, – презрительно пожал плечом Базаров.

– Так-так-так, молодые люди, – прокашлявшись, сухо сказал Кирсанов. – Вы, значит, чей же сынок будете?

– Мой отец – врач, – сдержанно, но с достоинством отвечал Базаров.

– Так-так. Врач. Хорошо. Скажите, а фамилия его как будет?

– Как и моя, Базаров, – сказал Базаров, но голос его предательски дрогнул.

– Да вы не подумайте, я без предрассудков, – успокоил его Кирсанов. – По мне, хоть бы и Вовси. Разобрались, ну и ладно. А он в какой области практикует?

– Во всякой области, – сердясь на этот непредвиденный допрос, буркнул Базаров. – Он сельский врач, там не до специализации.

– Отлично, отлично. А позвольте узнать, сами чем вы занимаетесь?

– Евгений учится со мной на биофаке, – поспешно вставил Аркадий.

– А ты не торопись, с тобой отдельный разговор будет… Ну-с, и как же вы насчет генетики? А? Вейсман-Морган, дрозофила-хромосома… ну?

– У дрозофилы есть хромосомы, – с вызовом сказал Базаров. Ему было стыдно, что он так распространился перед этим сталинистом.