Восток, Запад и секс. История опасных связей - Ричард Бернстайн

Но, прежде чем исследовать эту трансформацию сознания, следует задать себе важный вопрос: действительно ли на Востоке существовала своя сексуальная культура, отличная от западной, культура, в рамках которой считалось нормальным и даже неизбежным право богатых и влиятельных мужчин на обладание несколькими женами и любовницами – идея, которая пришлась весьма по душе европейцам колониальной эпохи? Действительно ли в прошлом на Востоке имелось гораздо меньше сексуальных ограничений, чем сейчас, а если да, то что именно привело к нынешнему обострению стыдливости? Или, может быть, представление о Востоке как о зоне особой эротической вседозволенности возникло исключительно в западной фантазии, выдававшей желаемое за действительное, и создало искаженную эротизированную картину, которая явилась одновременно и порождением колониальной власти, и ее оправданием?

Политически корректный ответ таков: да, мнимо иная, более откровенная и бесстыдная восточная сексуальность – это исключительно вымысел, созданный западным воображением. Другая излюбленная аксиома, выдвинутая множеством ученых, исследующих данный вопрос, гласит, что западные фантазии по поводу восточной сексуальности принижали уроженцев Востока, отождествляя их с податливо-женственным началом, которое лишь правильно и справедливо покорять и подчинять своей воле. Влиятельным прародителем такого взгляда стал покойный Эдвард Саид, чье определение ориентализма уже приобрело некий статус “священного писания” среди его многочисленных поклонников. До Саида ориентализм считался уделом безобидных книжников – филологов, антропологов, археологов, лексикографов, переводчиков и остальных, которым нравилось изучать диковинные языки и обычаи и которые занимались этим из неудержимой страсти к познанию. Кроме того, это познание было прогрессивным по духу, так как помогало обнаружить великолепные достижения и духовную сложность культур, которые ранее считались варварскими и дикарскими. Как-никак, не сами египтяне создали тот культ Древнего Египта, которым так гордятся египтяне сегодняшние. Нет, создали его европейские исследователи древности, начиная с тех, кто прибыл в Египет в 1798 году вместе с Наполеоном, – именно они заново открывали гробницы фараонов, говорили об огромной значимости пирамид, расшифровывали иероглифическое письмо. А в других краях Марк Аурель Стейн, венгерский еврей и британский исследователь Центральной Азии, раскопал погребенные в песках и преданные забвению местными народами и правительствами буддистские пещерные храмы, которые ныне Китай считает важнейшими памятниками своего культурного наследия. Культ экзотики – это нечто большее, нежели просто колонизаторский позыв, он порожден подлинным любопытством, жаждой знаний, органичной частью того первопроходческого импульса, который (странным образом) почти всегда возникал на Западе и устремлялся к Востоку и крайне редко (если такое вообще бывало) приобретал обратное направление. И это стремление к исследованию экзотических культур и далеких народов обычно приводило к восторженным описаниям их величия.

Однако Саид взял эту в целом прогрессивную традицию и объявил ее инструментом колониального господства, вознамерившись доказать, что западные описания Востока и, более того, сами попытки Запада познать Восток выступали орудием подчинения. Абзац за абзацем, красноречиво, эрудированно и изощренно, Саид излагал свою точку зрения, утверждая, что вся эта западная ученость опиралась не на факты о Востоке, а на различные выдумки, клише и стереотипы, укоренившиеся в сознании Запада, который никогда не видел Восток таким, каков он есть, а вместо этого видел лишь незначительные штришки и поправки к уже сложившемуся образу.

Секс играет важную роль в воззрениях Саида. Западные представления о сексе на Востоке, отразившиеся в текстах Флобера, Бёртона и Эдварда Уильяма Лейна, чья книга “Манеры и обычаи современных египтян”, написанная между 1833 и 1835 годами, долгое время считалась незаменимым справочником, – все это Саид отнес к той же упрощенной идеологии, феминизирующей Восток, которая в свою очередь является частью общей империалистической программы. Саид цитировал Лейна, чтобы показать, что для Запада главной особенностью восточной сексуальности была “свобода половых сношений”. В действительности если взять книгу Лейна, то можно обнаружить в ней гораздо более сложный, богатый оттенками взгляд на восточную сексуальность: в частности, там говорится о том, что теоретически многоженство разрешено, но встречается оно нечасто. Ну и что? Согласно интерпретации Саида, Запад видел чрезвычайно эротизированный образ Востока, который основывался не на реальности, а на некоей потребности находить на Востоке все то, что укоренилось в западном сознании еще до того, как западные люди начали туда ездить, – “загадочные руины, забытые тайны, скрытые соответствия и почти сказочные картины жизни”, то есть такое место, где можно было сполна удовлетворить романтическую, байроническую жажду экзотических приключений. “Итак, Восток представлялся местом, где можно было искать сексуальных похождений, немыслимых в Европе”, – писал Саид. К таким исканиям примкнули многие писатели, обращавшийся к теме Востока (и тут Саид приводит длинный перечень имен – среди них и Флобер, и “Грязный Дик” Бёртон, и Герман Мелвилл, Андре Жид, Джозеф Конрад и Сомерсет Моэм), чтобы выявить “связь… между Востоком и неограниченной сексуальной свободой”.

Но на самом ли деле существовала такая связь? Действительно ли западным людям на Востоке предоставлялись такие сексуальные возможности, которых не было на Западе, или же все это просто выдумки? На данный вопрос Саид не давал однозначного ответа. К сожалению, создается впечатление, что его вообще не интересовало, каким же в действительности был Восток. Ему лишь хотелось доказать, что те образы Востока, что существовали на Западе, являлись по большей части вариациями на тему других, более ранних образов, восходивших еще к причудливым и по большей части недостоверным рассказам Джона де Мандевиля и ему подобных. Он многократно указывал на то, что “связь” между Востоком и сексом – мнимая, воображаемая, однако никогда не уточнял, в чем именно заключалась правда и чем эта правда отличалась от домыслов.

“Отчего Восток, похоже, до сих пор ассоциируется не только с плодородием, но и с сексуальными обещаниями (и угрозами), с неутомимой чувственностью, безграничным вожделением и могучей порождающей энергией, – вот достойный предмет для размышлений”, – писал он. Размышляя об истоках такого восприятия Востока, Саид для начала мог бы обратиться к скульптурам из Кхаджурахо, но о них он даже не упоминал. Тем не менее он продолжал размышлять и делал вывод, что эротизированный образ Востока, сложившийся в западном воображении, был чем-то вроде кривого зеркала, полной противоположности тому строго регламентированному, ограниченному законами подходу к сексу на Западе, где, особенно в XIX веке, его опутывала “целая паутина юридических, нравственных, даже политических и экономических обязательств, четко прописанных и, без сомнения, весьма обременительных”. И тут являлся образ Востока – заветного места, “где можно исполнить все сексуальные мечты, неосуществимые в Европе”. Если Вольтер видел в китайском императоре XVIII века Цяньлуне короля-философа – идеального правителя, которого он желал бы для Европы, то писатели XIX века вроде Флобера обнаруживали на Востоке территорию просвещенной сексуальности, какую мечтали бы видеть в сексуально подавленной и невежественной викторианской Европе. Европейские писатели, по выражению Саида, искали “иной тип сексуальности – возможно, более раскованный и свободный от чувства вины”.

Так какой же была действительность в различных странах Востока? В самом ли деле существовал этот иной тип сексуальности или люди с Запада просто вообразили, будто он существует? А как же гаремы, которые, вне всякого сомнения, существовали в тех или иных формах в различных краях, раскинувшихся от североафриканских областей, подвластных Османской империи, до самого Китая? А как же Вишну и Лакшми, Шива и Парвати, китайские постельные трактаты? Саид ничего об этом не говорил, как не говорят и его многочисленные последователи, которые позднее тоже пытались проиллюстрировать его главный тезис примерами упрощенной и уничижительной “ориенталистской” фантазии в действии. Никто из них так и не предложил картины, которая уравновесила бы картины, созданные Бёртоном, Флобером и другими. Почему? Неужели потому, что Восток, в отличие от Запада, непознаваем? Но если бы это было так, то, пожалуй, данных исследователей можно было бы обвинить в точно таком же изъяне мышления, который они сами приписывают ориенталистам, а именно в изображении Востока каким-то таинственным краем, окутанным непроницаемым туманом экзотики. А может быть, дело в том, что имеющиеся у нас сведения – те неизбежные шаблоны и стереотипы, всякие “Микадо”, “Турандот” и тому подобное – свидетельствуют о том, что в эротизированном образе Востока все-таки содержится ядро правды, чего никак не желают признавать последователи Саида.