Восток, Запад и секс. История опасных связей - Ричард Бернстайн

Монтерлан отправился в Алжир в 1927 году, подталкиваемый “мощной страстью к плоти”, как указал Сиприо, цитируя слова из очерка самого Монтерлана. Он начал свои сексуальные похождения сравнительно поздно, в тридцать лет, писал Сиприо, но потом уже предавался им с колоссальной энергией, днем и ночью, скитаясь из Туниса в Фес, из Константины в Алжир, в дальние деревни в Атласских горах. “В Париже Монтерлан не давал себе воли, – говорил Сиприо. И, называя городок в северо-западном Алжире, продолжает: – А в Тлемсене приключение поджидало его за каждым углом”.

В те дни еще отчетливее, чем сегодня, в глаза бросалось преимущество западного человека: ему достаточно было просто появиться на улице, и его со всех сторон обступали туземные разносчики и торговцы, предлагавшие что угодно, от гашиша до ковров и от певчих птиц до маленьких девочек. Монтерлан записал как-то, что однажды, когда он сидел в кафе в одном североафриканском городе, к его столу подошел юноша, взял графин, налил воды в стакан Монтерлана и сам ее выпил. Он вспоминал, как видел другого юношу, который поцеловал в губы собственное отражение в витрине магазина. Монтерлан никак не пояснял этого жеста, но он, по-видимому, иллюстрировал то ощущение чувственной свободы, которое так полюбилось писателю в Северной Африке.

В середине 1930-х Монтерлан написал один очерк – в ту пору он не был напечатан, но спустя десятилетия Сиприо сделал его достоянием публики. Этот очерк написан от лица воображаемого критика, который разбирает его произведения, о себе же Монтерлан говорит в третьем лице. “Чувственность Монтерлана ориентальна даже в частностях, – писал он и выделял такие частности: – А. Восточный взгляд на женщину. Б. Любовь к юности и даже к крайней юности”.

В этом очерке Монтерлан, продолжая рассуждать как будто от лица постороннего человека, сравнивает самого себя с исламским святым, вслед за другими указывая на то, что в исламе чувственное желание и духовность неразрывно спаяны, тогда как в христианстве они считаются враждебными друг другу полюсами. “Монтерлан сознательно отметает все то, что не связано с внутренним миром и с чувственностью, и это отношение, по-видимому, типично для мусульманского мира, – писал о себе Монтерлан. – Несть числа великим мусульманским мистикам (таким, например, как Джалаладдин Руми), которые прославились и своей духовностью, и галантными похождениями. Кроме того, мусульманский мир страдает от этого добровольного двойного неведения: не зная ничего, кроме Бога и сексуального излишества, он чужд остальному миру”.

По мнению Сиприо, “Роза песков” – это “фантастический приключенческий роман”, что-то вроде сказки из “Тысячи и одной ночи” об арабском детстве. Он говорил, что Монтерлан делал заметки об арабских детях повсюду, где оказывался, и в результате этих путевых зарисовок возник портрет женщины-девочки Рамы. Но “Роза песков” – далеко не единственный французский роман, затрагивающий тему педофилии в колониальной Северной Африке. На самом деле роман Монтерлана даже с некоторым запозданием пополнил тот уже развившийся поджанр в рамках еще более обширного жанра романов, обращавшихся к теме романтических и сексуальных связей между европейцами и североафриканскими женщинами. Один литературовед насчитал пятьдесят семь художественных произведений, которые французские писатели посвятили данной теме. Во многих из них рассказывается о крахе подобных отношений и ясно обозначается тема странного и загадочного поведения восточной партнерши.

В этих произведениях часто фигурирует педофилия, так что можно не сомневаться: эта практика была достаточно широко распространена среди европейцев, путешествовавших по странам-колониям. Эрнест Фейдо в книге Souna: Moeurs arabes (“Суна: арабские нравы”), опубликованной в 1876 году, поведал историю о французском офицере Пьерле, который спасает юную дочь торговца фруктами от бандитского нападения, а потом делает ее своей любовницей, причем среди угнетенных нищетой и несколько самодовольных жителей североафриканских деревень не находится ни одного человека, который спас бы девочку уже от него. Сюжет повести Фейдо настолько напоминает “Розу песков”, что можно даже заподозрить, что вторая книга была хотя бы частично вдохновлена первой. Пьерле “надоела грубая жизнь, надоело пить несвежую воду, спать на жесткой земле, грызть армейские галеты, слышать полные ненависти крики арабов, сражаться в горах и тому подобное”. И, в точности как Рам лейтенанту Олиньи, “Суна явилась… [лейтенанту Пьерле] так неожиданно и при столь трагических обстоятельствах, еще совсем юная, с прекрасными ланьими глазами, небрежной грацией, утонченной негой… Она явилась перед ним, как является арабу, заблудившемуся в песках Сахары, родник с ключевой водой в пальмовой роще”.

В 1912 году, примерно через сорок лет после выхода в свет книги Фейдо, но все еще за поколение до Монтерлана, в романе братьев Жерома и Жана Таро La fête arabe (“Арабский праздник”), военный врач привязывается к одиннадцатилетней Зохире. Узнав, что ее собираются выдать замуж за старого шейха, врач похищает ее и делит с ней ложе. И здесь фантазия работает в уже знакомом нам направлении: смелый европеец спасает юную девушку, которую хотят принести в жертву похоти старого развратника, да не просто какого-то старого развратника – речь идет о темнокожем деспоте! Конечно же, это невыгодный жених по сравнению с просвещенным и светлокожим ученым мужем. Мы помним, как в XVI веке Лодовико Вартема воображал, будто превосходит в глазах царицы Счастливой Аравии самого султана. И вот, триста лет спустя, в “Арабском празднике” находит выражение очень похожая идея, а именно – что туземной девушке лучше попасть в постель к доктору-иностранцу, чем к туземному шейху. Да и кто возразит, что это не так?

Роман Монтерлана отличается от этих сочинений тем, что в нем несчастливый конец ожидает скорее европейца, нежели арабскую девушку. Олиньи отзывают из Бирбатины, и он просит Рам поехать вместе с ним. Для него она, несомненно, любовь на всю жизнь. Она говорит, что придет к нему на следующий день. В назначенное время он приходит в назначенное место. А она так и не появляется. Он никогда больше ее не увидит – и она не дает никакого объяснения, не оставляет записки, не присылает весточки через посредника. Это был очередной акт пассивного своеволия, быть может, даже пассивного сопротивления колониальному режиму. Она просто не приходит – и Олиньи, лишившийся и любви, и веры во французский колониализм, совершает поступок, достойный Монтерлановой философии бесполезного самопожертвования: он гибнет в стычке с арабскими партизанами, сражаясь за идею колониального величия, которую сам давно уже презирает.

В 1932 году Монтерлан вернулся во Францию, но годы, проведенные в Северной Африке, продолжали оказывать на него мощное воздействие. Ведь тогда он был относительно свободен и относительно бесстрашен. Но, в отличие от, скажем, Жида, который вернулся в Алжир в начале 1930-х, когда ему было уже за шестьдесят, Монтерлан никогда больше не приезжал в Магриб. Трудно понять почему. Возможно, главным образом из-за обязательств, какие накладывали на него наметившаяся литературная карьера и колоссальное честолюбие. Именно в годы, последовавшие сразу за североафриканским периодом, Монтерлан написал книги, которые и принесли ему славу писателя, – “Холостяков” (Les célibataires), вышедших в 1934 году, и четыре тома, начинавшиеся с “Девушек” (Les jeunes filles), которые выходили с 1936 по 1939 год. Быть может, ему было просто некогда ездить в Африку. А потом, в 1940-м, началась война. В те годы он в основном посвятил себя театру, а после войны у него уже имелись и слава, и репутация, которые следовало культивировать и оберегать.

Итак, Монтерлан оставался на родине, что представляется несколько загадочным, памятуя о его североафриканских приключениях, и каждый день подвергался ужасам, какие приберегала для него двойная жизнь. А Северную Африку он вспоминал как место, где впервые посмел нарушить запреты. И за всю свою жизнь, длившуюся семьдесят шесть лет, отмеченную почестями, славой и успехами, Северная Африка так и осталась единственным местом, где, хотя бы частично освободившись от ограничений христианского мира, он был самим собой. Пейрефитт – друг-предатель, который рассказал всю правду о нем, – очевидно, считал, что боязнь Монтерлана быть самим собой и во Франции вызвана нравственной трусостью и лицемерием. Монтерлан не только олицетворял грязный маленький сексуальный секрет французского колониализма, но и осквернял те самые воинские ценности, которые превозносил в своих романах и политических выступлениях. И даже его самоубийство проиллюстрировало всю лживость его жизни – такой суровый вердикт вынес Пейрефитт. “В моих глазах, – заявил он в Propos secrets, – самоубийство Монтерлана было его очередным театральным жестом… Это была его последняя личина, призванная изобразить мужественную отвагу со стороны человека, который на самом деле всю жизнь трясся от страха из-за своих поступков”.