Восток, Запад и секс. История опасных связей - Ричард Бернстайн

Но другие народы не похожи на нас – ни религией, ни отношением к сексу. Восток – очень широкое понятие, пожалуй, даже чересчур широкое: в прошлом, как и сейчас, разные восточные страны и области во многом заметно отличались друг от друга. Однако большинство из них объединяла как раз их общая непохожесть на Запад. Тот эротический мир, который западные люди обнаруживали на обширных территориях, что тянутся от Марокко до Шанхая и охватывают Индию, Ближний Восток и Юго-Восточную Азию, действительно удивлял их сексуальными реалиями, отличными от тех, что имели место у них на родине. Пускай люди и предавались фантазиям, пускай мыслили стереотипами, но все-таки этот мир существовал в реальности, и опыт тоже был реальным. И думать иначе, приписывать все одной только фантазии, не удосужившись провести этнографическое исследование, как выразился Салинс, значит совершать всего лишь некий идеологический жест.

Глава 9

Что случилось с гаремом?

Любовь могольского императора Шах-Джахана к своей третьей жене, носившей поэтичное имя Мумтаз-Махал (что значит “Любимое украшение дворца”), – несомненно, самая знаменитая в Индии история любви и верности, вдобавок оставившая себе прекраснейший долговечный памятник. Шах-Джахан построил Тадж-Махал как гробницу для своей любимой, родившей ему четырнадцать детей. Неподалеку стоит Красный форт – императорская резиденция Великих Моголов, где последние восемь лет своей жизни Шах-Джахан провел узником: в заточение его поместил родной сын, Аурангзеб, узурпировавший императорскую власть. И там, под каменными сводами, Шах-Джахан, по легенде, целыми часами смотрел сквозь решетку балюстрады на мавзолей Мумтаз.

Примечательно, что Аурангзеб, по мнению некоторых историков, стоял у истоков тех перемен в Индии, что положили конец эротической свободе и привели к внедрению эротических запретов. Аурангзеб правил с 1658 по 1707 год, он завладел троном, убив всех трех своих братьев (и нескольких их сыновей) в борьбе за власть, вспыхнувшей, как только у Шах-Джахана ослабло здоровье. Будучи сыном нежной Мумтаз и романтичного Шах-Джахана, сам Аурангзеб оказался воинственным суннитом-фундаменталистом и отличался от прежних могольских правителей приверженностью строгому и требовательному толкованию исламского закона. Насколько беспощадным он проявил себя в преследовании индусов – вопрос спорный. Историки-индусы убеждены, что Аурангзеб намеревался уничтожить все, что казалось ему немусульманским, а их коллеги-мусульмане в той же степени убеждены, что император нападал на индуистские обычаи лишь тогда, когда они представляли угрозу его политическому могуществу.

Бесспорно то, что он действительно уничтожил несколько важных индуистских храмов и святилищ, в том числе храм XII века в Сомнатхе и храмы в Варанаси и Матхуре – месте рождения Кришны, которого Аурангзеб считал одним из ложных богов индуизма. Затем он переименовал Матхуру в Исламабад (впоследствии городу вернули прежнее название). Аурангзеб приказал восстановить и “сделать как новые” все старые мечети и монастыри, превратившиеся в руины из-за пренебрежительного отношения прежних правителей, и приставил к ним для присмотра особых имамов на жалованье. В одном только Дели на средства из государственной казны содержалось шестьсот мечетей. Аурангзеб учредил новую нравственную цензуру, чтобы заставить рядовых людей строго соблюдать мусульманские законы, так что, процитируем летописца тех времен, “изобретатели всяких новшеств, безбожники, еретики, сбившиеся с прямого пути ислама, неверные, лицемеры и духовно безразличные люди, какие развелись в Индии, подвергались наказанию и были вынуждаемы отказаться от своей неправедной жизни”. Среди привычек, которые влекли за собой наказание, были пристрастие к алкоголю, азартные игры и “неподобающее общение между полами”. На одиннадцатом году правления Аурангзеба при дворе была запрещена музыка, и знати отныне не разрешалось слушать песни. С ворот Красного форта в Агре убрали двух каменных слонов (как запретных “истуканов”). Все, что хоть немного отдавало индуизмом, изгонялось с императорского двора, даже повседневный индуистский жест приветствия (поднесение ладоней к голове).

В целом ислам, который пришел в Индию вместе с моголами-завоевателями, разумеется, стоял гораздо ближе к христианству в своем отношении к сексуальной жизни, чем индуизм – особенно такой индуизм, который находил выражение в скульптурах из Чолы и в чувственных изображениях богов. В целом мусульмане гораздо сильнее тяготели к отречению от удовольствий, чем к разнузданной сексуальности. И все-таки индуизм при Великих Моголах продолжал существовать, особенно на юге Индии, где исламское учение проповедовалось мало или вовсе оставалось неизвестным. Но даже и на территориях, находившихся непосредственно под контролем моголов, большинство индуистских храмов сохранились в неприкосновенности, так что нельзя говорить о каком-либо тотальном уничтожении индуистских традиций. Во многом то, что позднее случилось с британцами, уже тогда происходило с мусульманами: они перенимали повадки махараджей. При императорских дворах в Дели и Агре – и, как мы вскоре увидим, в других крупных центрах Могольской империи, – преемники Аурангзеба держали многочисленных жен и наложниц, и их примеру следовали различные навабы, махараджи и заминдары, разбогатевшие благодаря управлению деревнями и сельскими поместьями. Один из внуков поборника скромности Аурангзеба заказал художнику миниатюру, которая изображала его в постели с наложницами. Куртизанки, танцовщицы и наложницы, эти главные действующие лица гаремной культуры, неизменно присутствовали в картине жизни индийского общества – и мусульманского, и индуистского.

Но при Аурангзебе атмосфера изменилась. Наметился уклон в сторону более сурового и требовательного ислама, в чем-то уже предвосхищавшего ваххабитское “пуританство”, которое позднее возникнет в Аравийской пустыне, и уход от относительно беззаботного сенсуализма прежних индийских традиций. Аурангзеб отверг легкомысленный эклектизм таких своих предшественников, как Акбар – первый из династии Великих Моголов, родившийся в Индии, и любитель культурного разнообразия, как сказали бы сегодня. Акбар отмечал индуистские праздники, брал в жены индусок, привлекал индусов-союзников в ряды моголов, делая их эмирами или принимая в знатное сословие. Аурангзеб, напротив, был суров, нетерпим и воздержан. В удовольствиях он видел тщету и наваждение. Он создал нечто вроде полиции нравов, предвосхитив тем самым события XX века, когда муллы захватили власть в Иране и ненадолго – в Афганистане. А еще Аурангзеб стал последним из великих и всемогущих могольских правителей. После его смерти империя, созданная воителями, говорившими на фарси, некогда явившимися из Афганистана, начала медленно таять. Ее поглощала Британия, проводившая в жизнь свою политику постепенного расширения. А с приходом британцев и прочих викторианцев, которые явились за ними следом, – чопорных управляющих, миссионеров, социальных реформаторов, стремившихся освободить индийских женщин от оков “средневековой” рабской зависимости, – сексуальной культуре Индии предстояло пережить величайшее испытание.

В 1870 году Изабелла Тоберн – пламенная, глубоко религиозная и предприимчивая миссионерка-методистка из Сент-Клерсвилла (штат Огайо) – прибыла в бывший могольский центр культуры и искусства Лакхнау и немедленно принялась спасать его от погибели. Тридцатилетняя незамужняя Тоберн была не первой протестантской миссионеркой в Лакхнау, хотя до начала XIX века в Индии всякая миссионерская деятельность была запрещена – вплоть до этого времени британские власти опасались оскорбить религиозные чувства как индусов, так и мусульман. Но в 1813 году британцы распахнули двери Индии для миссионеров, уступая давлению со стороны евангелистов, которые утверждали, как выразился великий парламентарий и воинственный противник рабства Уильям Уилберфорс, что “наша религия – возвышенная, чистая и благотворная, а их вера – подлая, распутная и жестокая”. Здесь следует обратить внимание на слово “распутная”, так как британцы приняли историческое решение – пожалуй, историческое скорее для самой Индии, нежели для британцев, – ознаменовавшее начало новой эпохи в британском отношении к Индии: если раньше англичане придерживались политики невмешательства в местную культуру, то отныне они заняли нетерпимую и неуважительную позицию. Индия превратилась в поле деятельности не только для миссионеров, но и для моральных “крестоносцев” и разнообразных общественных благодетелей, которые рьяно взялись выполнять цивилизаторскую миссию в ее британском варианте. “Разве сторож я индусу, индейцу, готтентоту?” – риторически вопрошал англиканский епископ из Оксфорда, приходившийся к тому же сыном Уильяму Уилберфорсу, а потом сам давал ответ, в котором по сегодняшним меркам слышится и самодовольство, и снисходительность: “Если все мы произошли от одних родителей, тогда и дикарь-скиталец, и размалеванный варвар суть братья твои”. Среди следствий такого нового, “крестоносного” подхода было и новое ужесточение, касавшееся сексуальных контактов между колонизаторами и колонизованными. Хотя, как доказывает пример Бёртона, едва ли они когда-либо прекращались. Другим, гораздо более важным следствием стало распространение миссионерских школ для индийских детей. Там дети подвергались, как выразился историк Лоренс Джеймс, “грубейшей и глупейшей пропаганде”.