Марьина роща - Евгений Толкачев

Осторожно, с оглядкой развертывал свое дело Петр Шубин. Как убили налетчики Ильина, совсем ушел он в свою раковину, решил отсидеться, не очень-то надеясь на свое «крестьянское происхождение». Происхождение— происхождением, а трактир — трактиром… Не то чтобы закрылся «Уют», а был он в годы гражданской войны скромнейшей чайной. Его и терпели. Пересидел Шубин трудные времена и теперь исподволь возвращал «Уюту» его былую славу. А время было такое, что вновь появились в Москве всякие необычные люди всяких необычных профессий.

Этот человек худ, высок, сутуловат. Неряшливая копна седых волос. Сюртук, когда-то принадлежавший к породе корректных, засален, полы обтрепаны, воротник обсыпан перхотью. Белья нет; грязная бумажная манишка и когда-то черный шелковый галстук маскируют волосатую грудь. Руки грязны; тонкие пальцы нервно сжимают переплет книжки. На ее корешке заметная надпись: «Психология». Впрочем, книга меняется, бывают «Астрономические вечера», «Интегральное исчисление» и даже журнал «Спиритуалист» за 1910 год. От человека пахнет водкой и кислятиной. Не требуется большой наблюдательности, чтобы определить в нем опустившегося интеллигента.

Он обращается только к женщинам. Хорошо одетой, молодящейся женщине он бормочет:

Я помню горесть, и порой,Как о минувшем мысль родится,По бороде моей седойСлеза тяжелая катится…

Он не декламирует. Это звучит как привычный разговорный язык человека, знавшего лучшие времена. Женщина замедляет шаг: впечатление произведено. Человек обижен судьбой… Ах, кто из нас не обижен?.. Ах, прошлое, дивное прошлое!..

Он стар, он удручен годами,Войной, заботами, трудами,—

печально произносит «профессор». Пальцы женщины машинально раскрывают замок сумочки. Необходимо помочь… Сколько дать, чтобы не обидеть старика?

К пожилой женщине из мещанок «профессор» подступает не с лирикой. Он мрачно вещает:

И всплыл Петрополь, как тритон,По пояс в воду погружен.

Женщина ошарашена. Она воспитана на церковных песнопениях, боится сглаза, верит в приметы. А мрачный старик продолжает:

Но счастья нет и между вами,Природы бедные сыны!

Ах, верно, нет счастья!.. Заедают враги лютые, фининспектор, как волк, караулит каждый шаг твой…

«Профессор» смотрит внимательно. Если жертва еще не дошла, он может грозно произнести:

И всюду страсти роковые,И от судеб защиты нет!

Тогда она наверняка сдастся и суетливо полезет за деньгами. Теперь можно и утешить:

Блажен, кто праздник жизни раноОставил, не допив до днаСтакана полного вина…

Затем достойный поклон и поворот за угол. Встречаются женщины, сияющие, как солнышко… Перед такой женщиной он застывал в немом восторге и растерянно шептал:

Я помню столь же милый взглядИ красоту еще земную;Все думы сердца к ней летят,Об ней в изгнании тоскую.

Тут варианты ограничены. Если не дошло сразу, глубокий поклон и поворот. Если задело, следовало свободной рукой прикоснуться к щеке и ошеломленно произнести:

— Боже! Какая красота! Земной поклон…

…и медленное-медленное движение, изображающее намерение опуститься на колени перед неземной красотой. Этого ему никогда не позволяли, совали первую попавшуюся денежную бумажку и шли дальше, умиленные собственной красотой и щедростью. Теперь солнышко светило еще ярче, на всю Тверскую.

Другой субъект, работавший в том же районе, обращался только к мужчинам. Он тоже изображал опустившегося человека, но иного пошиба: не то спившийся актер, не то выгнанный за пьянство чиновник. Обращался он только к хорошо одетым обладателям портфелей. Раскрыв объятия, бросался навстречу, громко взывая:

— Родной, знакомый! Инженер, педагог, архитектор! Врач человеческих душ! Наконец-то, наконец-то!.. — И делал вид, что вот сейчас полезет целоваться. Спасти от его объятий могла только кредитка.

Самая крупная пожива у него бывала на стоянках прокатных автомашин с желтой полоской. Хорошо одетый гражданин заботливо подсаживает даму. К нему устремляется пропойный нищий:

— Коля! Саша! Ваня! Друг детства! Сколько лет!..

«Черт возьми, явный вымогатель… Не успеешь отъехать. Еще обругает… Сунуть ему мелочь скорее!»

— Какой курьезный нищий, Анна Петровна… Жалкий, вы находите? Ну-у, пьяница, не стоит таких жалеть… Шофер, теперь можно ехать потише.

В гору поднимается извозчик, в пролетке — толстяк. Догнать еле плетущуюся лошаденку не трудно:

— Родной! Знакомый! Коммерсант! Красный купец!

«Вот пристал, подлец, на людной улице! Прохожие смотрят, улыбаются… Скорее кинуть ему десятку». Нищий удовлетворен. Багровый толстяк утирает пот.

В сумерки «профессор» и пропойца возвращались домой, в маленькую комнатку в Девятом проезде. Тщательно укладывались до завтра костюмы и иные атрибуты производства, «родной, знакомый» производил подсчет выручки, а «профессор» печально следил за его ловкими пальцами. Из выручки «профессор» получал совсем немного: он был младшим компаньоном товарищества. Впрочем, и старший компаньон получал не все остальное: больше половины выручки он сдавал кривому старику, скромно сидевшему по вечерам за парой чаю в уголке тихой чайной. Это был сборщик общемосковской организации — треста нищих.

По вечерам приходил юноша и приносил бумажки с выписками выразительных цитат из поэтов. Пропойца выбирал и комбинировал цитаты, давал юноше мелочь, и тот уходил. Затем до глубокой ночи «профессор» долбил новые стихи, а пропойца проверял, давал тон, режиссировал. Можно было подумать, что один актер помогает другому учить роль. В сущности, так оно и было. На зиму товарищество обычно свертывало свои операции в Москве и гастролировало на юге.

Даже Иван Егорович с горечью вспоминает о первых годах нэпа:

— Как пошел нэп, начала наполняться Марьина роща. Кое-кто возвращаться стал из деревни, рабочих за те годы прибавилось, а главное — появилось много приезжих юрких людей. Ну, может, и не так много, да очень уж суетливы, всегда на виду. Рабочий, скажем, трудящийся живет тихо, незаметно, а эти все снуют, все бегают и руками махают. Как это в поговорке: легкая вещь всегда поверху плавает. Так и эти. Но деляги — ничего не скажешь. Откуда только товар добывали — уму непостижимо. Они большей частью так устраивались: раздавали по домам кроеный товар шить, а сами тоже не сидели зря, кроили, обходили своих надомников, собирали готовое, возили куда-то на продажу, может, на Сухаревку, может, в провинцию… Не обижался на них ремесленник: расплачивались по уговору. Шили в ту пору больше кожаные вещи: пальто, тужурки, фуражки… Удивлялись ремесленники: откуда кожу берут? И кожа, заметьте, неплохая, заводской выделки; если иногда брачок попадался, его аккуратно заделывали, и не обнаружишь без носки. Потом только узнали, что была у них, можно сказать, целая организация по добыванию кожи с государственных заводов, вроде как бы отходов производства. Деляги, ничего не скажешь… А что жуликоватые, так без этого, говорят, в торговом деле не бывает. Надомники не обижались, но избави бог, коли кто из них сам пытался в хозяйчики выйти… Заклюют! Потому — организация…

ПАВШИМ ЗА КОММУНИЗМ — СЛАВА!

Подрастало новое поколение. Оно не помнило хруста белоснежного калача, не слышало свистка городового. Оно ощущало, что звание трудящегося — самое высокое на шестой части земного шара. Услышав «Белую акацию» вместо «За власть Советов», смутилось новое поколение. Смутились и те, кто, отбив наскок четырнадцати держав, вдруг увидели, что ожил Тит Титыч и благополучно торгует. Вчера этого Тита Титыча можно и нужно было взять за шиворот — буржуй, кровосос, а нынче не тронь: Тит Титыч не мародер, а красный купец; если не полезная единица в советском обществе, то терпимая и законом охраняемая категория. Было от чего смутиться одиночке. А тут еще леваки масла в огонь подливают, кричат о позорной сдаче позиций, «за что кровь проливали?», «караул, разлагаемся!», «предали мировую революцию!», «измена мировому пролетариату!»

Целые коллективы сбивали с толку леваки своими провокационными выкриками. Особенно легко им было орудовать среди военных, попавших из огня гражданской войны в нэповскую заводь. Удавалось им орудовать и в учреждениях: немало служащих вздыхало о буржуазных прелестях, слаба была еще пролетарская прослойка в учреждениях и учебных заведениях. Лестью, угодничеством обволакивала среда некоторых неустойчивых пролетариев, присланных «комиссарить» в учреждениях… Но вузы постепенно заполнялись рабфаковцами. Классовое чутье и партийное влияние оберегали пролетарскую молодежь от обволакивания буржуазной пленкой, от горячих, но пустопорожних выкриков троцкистов. Перемалывая левые и правые уклоны, партия упорно двигалась по ленинскому пути. Исчезли линии фронтов, отмеченные красными флажками на картах, но борьба продолжалась.