Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

Фальк подписал, и оба свидетеля тоже.

Борг тщательно и с видом знатока сложил векселя и передал их Левину, который тотчас же направился к двери.

— Теперь ты через час вернешься с деньгами, — сказал Борг, — а то я тотчас же пойду в полицию и тебя задержат по телеграфу.

Потом он встал и, довольный совершенным делом, лег на диван, на котором помещался Оле.

Тот, шатаясь, подошел к огню, лег на пол и свернулся, как собака.

Некоторое время длилось молчание.

— Послушай-ка, Оле, — сказал Селлен, — что, если бы и нам подписать такую бумагу?

— Тогда вы попадете в Риндён, — сказал Борг.

— Что такое Риндён? — спросил Селлен.

— Это тюрьма, находящаяся на шхерах; но если господа предпочитают озеро Меларен, то там есть тюрьма под названием Ланггольм.

— Нет, серьезно, — спросил Фальк, — что будет, если деньги не будут уплачены в срок?

— Тогда можно сделать новый заем в банке портных, — ответил Борг.

— Отчего вы не занимаете в Государственном банке? — продолжал Фальк.

— Он не годится! — отвечал Борг.

— Понимаешь ли ты это? — сказал Оле Селлену.

— Ни одного слова! — ответил тот.

— Вы узнаете это, когда будете ассистентами академии и попадете в адресную книгу!

XXIII

Николаус Фальк сидел в своей конторе утром в сочельник. Он не остался неизменным: время разредило русые волосы на его голове, и страсти прорыли на лице стоки для яда, текшего из больной почвы. Он сидел перед маленькой книжечкой размера требника, и в ней перо его строчило, как будто бы он вышивал узор.

В дверь стукнули, и книжонка мгновенно исчезла под крышкой конторки, а утренняя газета заняла ее место. Фальк погрузился в чтение, когда вошла его жена.

— Садись, — сказал Фальк.

— Нет, на это у меня нет времени! Ты прочел газету?

— Нет!

— Но ты как раз ее читаешь.

— Я только что начал.

— Значит, ты прочел заметку о стихах Аренда?

— Да.

— Ну? Его ведь очень хвалили.

— Он сам написал ее.

— Это же ты сказал вчера вечером, когда читал «Серый колпачок».

— Чего тебе надо?

— Я только что встретила жену адмирала; она благодарила за приглашение и высказала удовольствие по поводу того, что встретит молодого поэта.

— Она так и сказала?

— Да.

— Гм!.. Можно, конечно, ошибиться. Я не хочу этим сказать, что я ошибся. Тебе, должно быть, опять нужны деньги?

— Опять? Когда я получала в последний раз?

— На! Но уходи! И не требуй больше ничего перед Рождеством — ты знаешь, год был плохой.

— Нет, я этого не знаю! Все говорят, что год был хороший.

— Для сельских хозяев — да, но не для страховых обществ. Прощай!

Госпожа Фальк вышла, и вошел Франц Левин, осторожно, как бы опасаясь засады.

— Что тебе надо? — спросил его Фальк.

— О, я только мимоходом — хотел пожелать тебе доброго дня.

— Это умно; я как раз хотел поговорить с тобой.

— Да что ты?

— Ты знаешь молодого Леви?

— Да, конечно!

— Прочти эту бумажку вслух!

Левин прочел вслух: «Большое пожертвование. С нередкой теперь для нашего купечества щедростью негоциант Карл-Николаус Фальк, в ознаменование годовщины счастливого брака, передал правлению детских яслей „Вифлеем“ дарственную запись на 20 000 крон, из которых половина будет выплачена тотчас же, другая же половина — после смерти благородного дарителя. Дар тем более ценен, что госпожа Фальк состоит одной из учредительниц этого человеколюбивого учреждения».

— Годится это на что-нибудь?

— Великолепно! За это ты получишь орден Вазы к Новому году.

— Ты пойдешь, значит, в правление, то есть к моей жене, с дарственной записью и деньгами, а потом найдешь молодого Леви. Понял?

— Конечно!

Фальк передал ему дарственную запись, напечатанную на пергаменте, и помеченную в ней сумму.

— Пересчитай, правильно ли ты получил?

Левин развернул пачку бумаг и широко раскрыл глаза. Это были пятьдесят больших листов литографской работы во всех цветах.

— Это деньги? — спросил он.

— Это ценные бумаги, — ответил Фальк, — тридцать акций по двести крон общества «Тритон», которые я дарю яслям «Вифлеем».

— Ага, значит, общество теперь затонет, потому что крысы покидают корабль.

— Этого я не говорил, — сказал Фальк со злым смехом.

— Но если это случится, ясли могут потребовать конкурса.

— Мне какое дело, а тебе еще меньше. Теперь о другом. Ты должен — ты знаешь, что я подразумеваю, когда говорю, что ты должен…

— Я знаю, знаю: судебный пристав, векселя; продолжай…

— Ты должен доставить Арвида к моему обеду на третий день праздников.

— Так же легко мне принести тебе три волоса из бороды великана. Видишь ли ты, как хорошо было, что я тогда весной не передал твоих слов. Разве я не говорил, что будет так?

— Ты говорил это? Молчи, черт бы тебя побрал, и делай, что я тебе говорю! Так вот какое дело. Я заметил у моей жены некоторые симптомы раскаяния. Она, должно быть, встретила мать или одну из сестер. Рождество — сентиментальная пора. Зайди к теще и поддай немного жару!

— Это неприятное поручение…

— Марш! Следующий…

Левин ушел, и его сменил магистр Нистрём, которого впустили через заднюю дверцу. Теперь исчезла утренняя газета, и опять появилась узкая книжка.

Нистрём выглядел печально; его тело уменьшилось на треть своего объема, и платье его было очень поношенное. Он покорно остановился у двери, вынул потрепанный бумажник и стал ждать.

— Готово? — спросил Фальк и заложил указательный палец в книгу.

— Готово! — ответил Нистрём и открыл бумажник.

— Номер двадцать шесть. Лейтенант Клинг; полторы тысячи крон. Уплачено?

— Не уплачено!

— Отсрочка с пеней и процентами. Посетить на дому!

— Никогда не принимает дома.

— Угрожать по почте посещением в казарме. Номер двадцать семь. Судья Дальберг — восемьсот крон. Посмотрим. Сын негоцианта, оцениваемого в тридцать пять тысяч. Подождем, если только заплатит проценты. Погляди ему в руки!

— Он никогда не платит процентов.

— Напиши ему открытку в суд. Номер двадцать восемь. Капитан Гилленборст: четыре тысячи. Вот он, паренек! Не заплачено?

— Не уплачено!

— Прекрасно. Мероприятия: посетить его в двенадцать часов на вахте; одежда — твоя; конечно — компрометирующая. Это красное пальто, пожелтевшее по швам, — ты знаешь!

— Не помогает; я его навещал на вахте среди зимы в одном пиджаке.

— Тогда ты пойдешь к поручителям.

— Я был у них, и они послали меня к черту. Они сказали, что это только формальное поручительство.

— Тогда ты зайдешь к нему в среду, в час дня, в правление «Тритона»; возьми с собой Андерсона, вас будет двое.

— Это уже было сделано.

— Ну и как же при этом выглядело правление? — спросил Фальк и подмигнул.

— Оно выглядело весьма смущенно.

— А, действительно? Оно выглядело весьма смущенно?

— Да.

— А он сам?

— Он вывел нас в подъезд и сказал, что заплатит, если мы только пообещаем никогда не приходить к нему туда.

— Ого! Сидит там два часа в неделю за шесть тысяч, потому что его фамилия — Гилленборст {100}. Посмотрим. Сегодня суббота! Ты будешь в «Тритоне» ровно в половине первого; если увидишь там меня, что случится наверно, то не показывай виду. Понял? Хорошо! Новые просьбы?

— Тридцать пять штук.

— Да, да! Завтра Рождество.

Фальк перелистал пачку векселей; порой улыбка скользила по его губам и падали отдельные слова.

— Господи! До чего он дошел. А этот и этот — считавшиеся солидными! Да, да! Наступают тяжелые времена! Этому нужны деньги? Так я куплю его дом…

Постучали в дверь. Конторка захлопнулась, бумаги и книжка исчезли, а Нистрём вышел в заднюю дверку.

— В полчаса первого, — шепнул Фальк ему вслед. — Еще одно слово! Стихотворение у тебя готово?

— Да, — раздалось из подземного мира.

— Хорошо! Держи наготове вексель Левина, чтобы я мог его отправить ко взысканию. Я его однажды взорву на воздух. Он предатель, черт!

Затем он поправил галстук, вытащил манжеты из рукавов и отворил дверь в переднюю.

— Ах, здравствуйте, господин Лундель! Слуга покорный! Пожалуйста, войдите! Как дела? Я на минутку замкнулся.

Это был действительно Лундель, одетый по последней моде, как конторщик: часовая цепочка, кольцо, перчатки и калоши.

— Я, может быть, мешаю, господин коммерсант?

— Нет, нисколько! Как вы думаете, господин Лундель, мы можем быть готовыми к завтрашнему дню?

— А разве необходимо, чтобы завтра было готово?

— Необходимо! В яслях будет банкет, который я даю, и моя жена хочет передать мой портрет обществу, чтобы его повесили в столовой.