И весь ее джаз… - Иосиф Гольман

А профессор со старшим искусствоведом нырнули через два кораблика в третий, носивший гордое имя «Васисуалий-3». Он был гораздо больше просто «Васисуалия», так как перестраивался на базе не 544-го проекта, а теплохода «Москва». То есть – все тридцать шесть метров в длину, почти шесть – в ширину, и главное – с длиннющим пустым носовым отсеком, вполне пригодным хоть для дискотеки, хоть для художественной выставки.

Сегодня здесь планировалось и то, и другое.

Вдоль бортов стояли деревянные мольберты. На них Наталья, жена Береславского, почти заканчивала устанавливать работы первого художника, Дмитрия Шевцова. Мастер был вполне зрелый и в середине девяностых – даже коммерчески успешный. Успех приносили выставки в правильных организациях типа Газпрома, Госдумы и Совета Федерации. Их по доброте душевной организовывал один из почитателей Диминого таланта. Второй стороной финансового успеха была его мама, Екатерина Витальевна, властная, красивая, умная и невероятно энергичная женщина, которая вела всю коммерческую деятельность своих сыновей-художников.

Ну а дальше уже было не столь радужно. Доброхот перестал помогать, а маму одолели возрастные недуги, и каждый день мчаться на электричке два часа в Москву и столько же обратно стало невмоготу.

В итоге со всей печалью замаячил вопрос физического выживания. Хотя нет, физически, живя в деревне, с голоду не помрешь. Но те же холсты, краски и рамы на грядке, к сожалению, не произрастали.

Мама, случайно познакомившись с Береславским и интуитивно сразу все в нем поняв, где логикой, где лестью, где напором убедила профессора заняться обоими ее талантливыми детьми. Хотя Ефиму Аркадьевичу – в отличие от его жены Натальи – гораздо ближе было творчество младшего сына Екатерины Витальевны, Никиты.

Но речь пока про Диму.

Иконописец по образованию, живописные работы он создавал яркими, веселыми, жизнерадостными. В его фонах невозможно было найти даже двух одинаковых маленьких кусочков.

При этом сам художник был очень спокойным, худым, бледным и к тому же глубоко религиозным. Жил он с семьей в деревне уединенно (это был его любимый термин), а себя называл «человеком убогим». Хотя, с другой стороны, мгновенно возбуждался от любой критики и, ударяя себя в узкую грудь, почти кричал, что он – «сильный художник!».

Береславский очень любил всех троих мастеров, с которыми сейчас работал. В том числе – и Диму Шевцова. Наталья – та вообще обожала светлое во всех смыслах Димино творчество. Профессор же, тепло к нему относясь – и даже вешая его работы у себя на даче, – все-таки опасался, что у Шевцова-старшего недостаточно пока оригинального, только ему присущего живописного лица. Наталья придерживалась противоположного мнения, что в семье Береславских было многолетней нормой.

Верочке Костроминой хватило трех секунд, чтобы принять сторону профессора. Она недовольно сморщила губы, а Береславский победно посмотрел на свою жену. Та попыталась было переубедить Костромину, но где там… «Это тебе не с мужем спорить», – несколько злорадно подумал Ефим Аркадьевич.

– Не пойдет, – сказала Верочка. – Не наш формат.

– А я и не его предлагаю, – влез профессор. – Наташка, поменяй картинки, пожалуйста, – попросил он жену.

– Сам поменяй, – недипломатично ответила та, обиженная за своего любимчика.

– Хорошо, – мгновенно согласился хитрый лис. – А ты тогда будешь продавать.

Наталья вздохнула и пошла за картинами Вадима Оглоблина, первого художника, с которым Ефим Аркадьевич начал работать как профессиональный промоутер. Правда, в их отношения влезла еще одна некая таинственная и полукриминальная история, о которой оба они предпочитали не распространяться [2] .

Чтобы скрасить ожидание для дорогой гостьи, профессор пригласил ее выпить по бокальчику сухого вина – его на судно поставила тезка Костроминой, подруга Марии Ежковой, Веруня Евлагина. Они с Береславским сразу нашли общий язык и стали дружить, перемежая дружбу с кросс-промоушн – Веруня уже нашла среди его гостей истинных – и финансово обеспеченных при этом – ценителей своего продукта.

Вино было отменным, с юга Сицилии, правильного 2005 года.

За этим расслабляющим занятием Костромина попыталась мягко объяснить симпатичному ей профессору, что наличие даже самых обширных связей не может быть единственной причиной для организации выставки в их галерее. Он выслушал Верочку внимательнейшим образом, сказав лишь, что вот сейчас придет Наташка – и все встанет на свои места.

Забавно, но так оно и случилось.

Первые же холсты приковали к себе внимание Костроминой.

Несомненно, это была фигуративная живопись. И столь же несомненно – это было видение именно Оглоблина, а не фотоаппарата или кого-либо из знаменитых художников, которым подражают все, кому не лень.

Конечно, «насмотренность» автора чувствовалась. Его знание истории мировой культуры – тоже. Однако Вадим сумел почти сразу отойти от прямого подражательства, выработав свой и только свой стиль.

Одна из работ называлась «Наполеон при Ватерлоо». Там некий смешной маленький персонаж, в шляпе, похожей на треуголку, но сам подозрительно напоминающий печального Пьеро, кувыркался по всей поверхности огромного, метр на метр двадцать, полотна. То есть Пьеро-Бонапартов изображено было довольно много. Светлый зелено-серый фон картины не был ярким, но очень вкусно подчеркивал смысл картины.

Какой смысл?

Практически все зрители соглашались, что – важный. А вот какой именно – от смешного до трагического, – каждый решал для себя сам.

Вторая картина, под названием «Дождливый город», имела еще менее понятное с первого взгляда содержание. Тоже большая, она действительно вмещала в себя темный дождливый город. А еще там было освещенное окно. А может – картина в картине, потому что с нее сползали вниз то ли капли дождя, то ли капли краски. И в этом окне были двое – традиционные для Оглоблина персонажи. Он и она. Вроде бы счастливые. Но вокруг – темный дождливый город.

– Это уже ближе, – пробормотала Костромина.

– Может, на графику его взглянете? – спросил Береславский.

– А у него есть графика? – обрадовалась она. Верочка обожала графику даже больше, чем живопись.

– Вообще-то у него все графика, – убежденно заявил профессор. – Просто иногда она выполнена маслом.

Костромина не стала спорить, хотя в чем-то согласилась с галеристом: по крайней мере, красочный слой на полотнах был таким тонким, что в техническом смысле походил на акварель.

Кстати, Береславский, когда поближе познакомился с художником, задал ему вопрос про эту его особенность. Мол, почему так тонко пишешь? На что художник ответил слегка неожиданно: потому что краски дорого стоили. Теперь краски ему ничего не стоят, все материалы покупает промоутер. Однако живописная манера, заложенная в первые годы работы, по всей видимости, сохранится у Вадима на всю жизнь.