Осмос - Ян Кефелек

— А ну-ка прекрати насвистывать! — сказал Пьеру отец. — Надеюсь, ты знаешь, который сейчас час?

Марк вскинул руку и сунул свое запястье прямо под нос Пьеру. Тот ощутил, как его губы соприкоснулись с холодным металлом. Он отогнал от себя зарождающийся страх, схватил отца за руку, поднес часы поближе к глазам и произнес:

— Ну, подумаешь… половина второго… Антигона соединилась с Полиником, преступление совершено…

Пьер хотел было приподнять щеколду, но отец оттолкнул его от калитки.

— Мне кажется, мы договорились встретиться у Жоржа…

«…Куда я ни пошел бы за все золото мира!» — подумал Пьер, мысленно удаляясь куда-то в царство блаженства, где он познавал чудо за чудом, потому что занимался любовью сразу с двумя, с Лорой и с Исменой, где он прикасался то к коленям Лоры, то трогал пупок Исмены, то гладил ее живот, нежный и гладкий на ощупь, как благородная слоновая кость, то ласкал ее шею, плечи и грудь, на которых поблескивали бисеринки пота под его пальцами; он вспоминал, как ее розовые ножки лежали у него на плечах и как он целовал их; и вообще, наверное, они в тот момент напоминали двух ангелочков, обменивавшихся под открытым небом своими чистыми перышками, ласкавших друг друга и почему-то этому не удивлявшихся, словно они давно этим занимались. Они и оделись-то только, когда оказались на опушке леса…

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но я забыл, — сказал Пьер, изобразив на лице огорчение, а в голосе — досаду. — Знаешь, такое случается с артистами, об этом парадоксе все знают, я сейчас попытаюсь тебе объяснить, что это такое. Видишь ли, после представления я был не в себе, я как бы не был самим собой, и я и до сих пор не пришел в себя. Я очень огорчен тем, что так и не узнал твою великую новость, но давай отложим до завтра. А теперь дай мне пройти, мне надо еще кое-что сделать.

Марк не сдвинулся с места, он так и стоял между калиткой и Пьером.

— Где мои кроссовки?

— Должен признаться, что они у меня на ногах, они немного промокли…

— И заляпаны грязью…

— Да, если тебе угодно, они заляпаны грязью.

— Отдай их мне!

Пьер покорно разулся прямо на дороге.

— На, возьми. Теперь я могу пройти?

— Ты что же, думаешь, что я стану нагибаться, чтобы их поднять?

Марк понизил голос и бросил Пьеру в лицо:

— Эй, корифей хренов, как там поживает твоя пьеса? Как прошло представление? Ты там орал, так, как тебе хотелось? Ты испустил свой знаменитый вопль? А?

— Все было потрясно! Просто супер! Жаль, что тебя там не было…

— Я там был.

— Ах вот как!..

При этом «известии» у Пьера поползли мурашки по всему телу, но он тут же сказал себе: «Как же, был он там, дудки! Чепуха! Он ненавидит преподавателей и вообще терпеть не может все, что имеет хоть какое-то отношение к лицею. Он ничего не понимает в науке, ужасно из-за этого комплексует, он тут же переводит разговор на другую тему, как только речь заходит о лицее; он, наверное, вообще бы уничтожил, разрушил, стер с лица земли все лицеи; вероятно, у него даже нет свидетельства об окончании начальной школы. С чего бы он туда поперся? Нет, он просто хочет достать меня».

— Ну и как ты меня нашел?

«Пусть он только попробует мне сказать, что моя мать тоже там была, что она специально приехала, чтобы увидеть меня тайком, так, чтобы я ее не видел; она, мол, ради такого случая расфуфырилась, она обиделась, расстроилась и рассердилась на меня до смерти… Нет, врет он, не был он на спектакле…»

— Я тебя не видел…

У Пьера от неожиданности вырвался смущенный смешок. Мысленно он вновь унесся ввысь, туда, в «воронье гнездо», где он прикасался к грудкам Исмены, а они были как мягкие круглые плоды, где от соприкосновения с ее губами у него дрожал язык… Его и сейчас пробирала дрожь, как только он начинал об этом думать.

— Ты, должно быть, не туда смотрел, то есть не на сцену… Или ты ушел до того, как вырубился свет…

— Свет погас всего лишь на минуту, не больше. Мадемуазель Мейер была вынуждена читать текст твоей роли, а преподавательница французского — текст роли Химены.

— Да не Химены, а Исмены! — рявкнул вконец растерявшийся, а потому полезший в бутылку Пьер. — А теперь оставь меня в покое!

От полученной пощечины у него пресеклось дыхание и слезы брызнули из глаз.

— Сначала расскажи мне, что ты делал вечером и где был.

— Нечего мне рассказывать!

— Зато мне есть… — сказал Марк, и Пьер увидел в темноте, как блеснули его зубы, как он расплылся в своей знаменитой хищной… улыбке волка… — Знаешь, занятно, как оно порой все складывается. Вот хотя бы сегодня… Ты меня, как говорится, продинамил, не явился на встречу, но в результате я кое с кем познакомился, и вот теперь я тебе почти признателен за то, что ты где-то шлялся. Я провел прекрасный вечер благодаря тебе. А все ведь вышло случайно, малыш. Я и не знал, что в Лумьоле есть такие любезные люди! Можешь себе представить, важные шишки из лицея после спектакля пришли поужинать к Жоржу и, увидев меня в одиночестве, брошенным в тоске и печали моим негодным сыном, они пригласили меня за свой столик. Разве это не большая любезность с их стороны, пригласить поужинать отца маленького мерзавца, пренебрегшего вечером, который они организовали с таким трудом? А он им его чуть не сорвал…

Голос Марка сделался мягким, вкрадчивым, он, должно быть, хорошо выпил.

— Ты знаешь Лору Мейер?

— Нет.

— Ну и зря. Очаровательная женщина. Я сидел с ней рядом за ужином. А мне ведь могло и не повезти так, как повезло сегодня… Кстати, она, наверное, все спрашивала себя, действительно ли я — отец того ветреного корифея, который так мило и изящно делится со всеми своими воспоминаниями. Она, наверное, вспоминала небольшой шедевр, посвященный потерянному рюкзачку. Кстати, директриса мне уже раньше сообщила об этой «прелестной вещице», так что, конечно, и я о ней вспоминал, можешь себе представить, что я о ней думал!

Пьер опустил голову, и отец взял его за подбородок.

— Ну так что, это правда, что ты очень силен во французском? Что ты рассказываешь всякие занимательные истории, как никто другой? Что ты находишь в своих воспоминаниях такого, что не можешь с ними расстаться? Для меня воспоминания — это благодатная почва для хандры и тоски или… прибежище лицемеров.

Марк продолжал произносить какие-то льстивые слова, преисполненные коварства и издевки.

— Образцовый ученик, образцовый сын, скромный, сдержанный, тихий, пунктуальный… с превосходным характером. Вот так он заставляет всех ошибаться, принимать белое за черное, и все обманываются в нем, а потом ему еще и рукоплещут! От кого бы он мог это унаследовать? Кстати, между нами говоря, твоя мать обладает гораздо большим талантом по части разведения цветов, чем по части красноречия. Как только она открывает рот, так тотчас же теряется и не знает, что говорить и что делать. Она не глупа, но выходить с ней на люди не следует, нет, лучше этого избегать.

Он засмеялся каким-то грубым, злым смехом.

— Ну, во всяком случае, мадемуазель Мейер — дамочка не робкого десятка. Я давненько не ощущал такого напора, такой агрессии даже при заключении арендных договоров. Пожалуй, недалек тот день, когда она пожелает стать твоей мачехой. Однако не думай, что она питает к тебе нежные чувства, нет, она для этого слишком не любит маленьких дураков.

— Она отдает предпочтение пьяницам, забулдыгам и пропойцам! — заорал Пьер и, резко повернувшись, бросился бежать.

Он пронесся по переезду через железнодорожные пути и увидел впереди огни города. Шум мотора, раздавшийся у него за спиной, заставил его броситься в придорожную канаву. Мимо как вихрь промчалась машина Марка. Ночную тишину нарушил оглушительный собачий лай.

Представление состоялось, несмотря на грозу, и Лора поднялась еще раз на сцену. Она сказала, что из-за отсутствия двух исполнителей должна попросить зрителей проявить к ней снисхождение, а про себя подумала, что хотела бы еще и попросить сидящих в зале не пользоваться создавшейся ситуацией и не пялиться на нее так нагло. Во время спектакля все смотрели на ее ноги, и Марк — первый. А потом судьба взяла их за шкирки, как щенят или котят, и посадила рядом во время ужина при свечах… От этих мыслей Пьера тошнило. Он гнал от себя видение невыносимого зрелища, как его отец с Лорой изливали друг другу душу и перемывали ему косточки. «Прекратите! Заткнитесь!» — хотелось крикнуть Пьеру, чтобы прогнать видение, но оно не исчезало, и он бежал от него, бежал куда глаза глядят.

По запутанным тропинкам он шел к Антигоне. У нее после спектакля уже давно намечалась вечеринка, на которой следовало быть «одетым по всей форме», как было написано в приглашениях. Да, он-то уж точно не был «одет по форме»: босой, весь взъерошенный, в мокрой до нитки белой рубашке. Приглашения у него не было, потому что он его разорвал на мелкие кусочки. Он всегда относился с презрением к этой воображале и зазнайке, ему были неприятны ее бахвальство, ее манера говорить, похожая на мурлыканье какого-то избалованного диковинного зверька, озабоченного лишь сексуальными проблемами. Он никогда не ходил на ее вечеринки, игнорировал ее сборища, и вот теперь он спешил туда, чтобы оправдаться, чтобы объяснить свое отсутствие на сцене тем, что, мол, тяжелая железная дверь захлопнулась у него за спиной, когда он вышел на секундочку подышать свежим воздухом, и он не смог попасть обратно.