Откровение и сокровение - Лев Аннинский

Вот окончательный текст, вышедший из-под руки Горького (я выделю то, чего не было у Платонова – что Горький вписал):

«Реки – тоже стареют, многие из них умирают на глазах одного поколения. Это происходит потому, что мы слишком торопливо, неумело и невыгодно для себя пользуемся силам и дарами природы. Совершенно очевидно, что пользование дарами природы не должно быть безрасчетным и хищническим, как это было у нас до Октябрьской революции и как это происходит везде в государствах капиталистов, где буржуазия заботится лишь о том, чтоб извлечь из сил природы и человека как можно больше денег, и где не думают о том, что всякая сила – истощается, природа, от хищнического пользования ею, беднеет, люди в тяжких условиях труда – болеют и вымирают. Река, засоренная выносами с полей неправильно ведущегося сельского хозяйства, если она вышла из своего коренного русла и разлилась по долине гноем болот, – такая река вредна и убийственна. Она заражает всю округу гнилой стоячей водой, где растут дикие растения, живут микробы различных болезней и комары смертоносной лихорадки. Побежденная природа как бы мстит человеку за вред, нанесенный ей, бьет нас болезнями и смертью.

Именно так обстояло дело в Острогожском округе Черноземной области…»

Не будем придираться к мелочам: «микробы болезней» и «комары лихорадки» благополучно проскочили мимо редакторского ока. Но – другой ритм, другой воздух! Раздвинулись слова, стали рельефней связи, четче проступила логика. «Круглое замедленное письмо…» ДРУГОЕ ПИСЬМО, чем у Платонова, – а вовсе не то, что Горький вписал Платонову несколько больше политграмоты, чем тот захотел сам продемонстрировать. Без политграмоты текст такого рода вообще не может существовать в ту пору, и Платонов это знает так же, как Горький, – но дело в степени и в направлении знакописи: бесхозяйственность капиталистов (и наша) злит Горького куда больше, чем Платонова, Горький больше, чем Платонов, этим занят; он больше верит в возможность волевым образом пересоздать природу – получить дары, приручить силы, избежать мести.

Это – как старинное противостояние Иосифа Волоцкого и Нила Сорского: быть миростроителем или быть нестяжателем? Горький – миростроитель, для него природа – продолжение работы человека, а Платонов – нестяжатель, для него человек – продолжение работы природы. Это видно по первым же фразам; если у Платонова: «мы живем во время старости рек», то у Горького: «реки – тоже стареют», то есть реки живут в НАШЕМ, человеческом времени. Это – принципиально разные философские концепции; несходимость стилевых решений в конце концов уходит в эту глубину.

Эпизод с «Советской Марусей» – последний из известных мне прижизненных творческих контактов двух писателей.

Следующий эпизод – посмертный.

Статья Платонова «Пушкин и Горький», появившаяся в журнале «Литературный критик» год спустя после смерти Горького, теперь уже кажется если не хрестоматийной, то, во всяком случае, естественно ожидаемой по высказанным в ней идеям. Я вкратце напомню эти ожидаемые идеи, чтобы вычленить в них – неожиданное.

«Мир страшен, – пишет Платонов. – Хлеб отравлен, духовный хлеб. Массы людей, стушеванные обманчивым покровом истории, тесно и трудно исполняют свое существование».

Кто в этом виноват? Фашисты. Враги. История. Враг, который живет в душе самого человека, в его духе и разуме.

Это понятно.

Где спасение?

В Пушкине. Пушкин – противовес злу, свет, гармония.

И это понятно – вечное заклинание наше во тьме истории: «Да скроется тьма!..» Интересен тут чисто платоновский «окрас» подсветки: Пушкин живет в нашей культуре «наравне с полем и лесом». Он почти природное явление. Он – концентрация «энергии народа». Не появись Пушкин – энергия все равно нашла бы выходы, но более сложные и трудные.

Она их и нашла – после Пушкина – с трудом. Раздробилась в плеяде классиков, «отравленных» жизнью.

Сконцентрируется ли вновь?

Горький – вот шанс этой народной энергии сконцентрироваться.

Потрясающий двойной портрет:

«Пушкин целиком артистическая душа, человек готического почерка, странный, впечатлительный, веселый и грустный одновременно, и – недолговечный. А Горький – это „Страсти-мордасти“, это человек круглого замедленного письма, мастеровой с Волги, неуклюжий, добрый и угрюмый, но прочный и терпеливый…»

ГОТИЧЕСКИЙ почерк Пушкина увиден из иной, «неготической» стихии письма, веселье и грусть его – из иной душевной стихии, где эти состояния соседствуют, но не могут примириться.

КРУГЛОЕ ЗАМЕДЛЕННОЕ письмо Горького увидено из иной, «некруглой» стихии письма, замедленность которого у Платонова идет совсем от иного источника торможения; соединение доброты и угрюмства так же завораживает его в Горьком, как единство веселья и грусти – в Пушкине.

А вот хрупкость, мнимая прочность – родственна. Недолговечность Пушкина и неуклюжесть Горького, ощущение общей для них опасности – вот это близко Платонову.

Горький у Платонова – как бы на полпути к Пушкину: одним концом он в Пушкине (бабушка Акулина Ивановна – Арина Родионовна нашего века), другим концом – в плену у чудовищной действительности, «въевшейся» в его грудь.

Все это тоже понятно, но откуда скверна?

Скверна – от переоценивания Горьким РАЗУМА… От переоценивания интеллигенции, перед которой Горький сначала ошибочно преклонялся, а потом, слава богу, расправился с нею в лице Клима Самгина… От переоценивания научно-технической интеллигенции, тогда имелась уже настоящая, народная, рабоче-крестьянская интеллигенция.

Горькому мешала – вера «не в тот разум»?! А разве ему мешали не «свинцовые мерзости» российской действительности? Не слабое развитие пролетариата, тонущего в крестьянской массе? Не трудности городской «окраины», когда застревает человек в социальной щели между «культурой» и «землей»? Вот это – понятно. И привычно. Шукшиным подтверждено. Наше.

Однако для Платонова драма, как оказывается, в другом. «Горький ошибся В СЛОВАХ: сам же он ведь и был представителем того самого разума масс, в который он будто бы не верил…» Думал, что верит в разум интеллигенции, а на самом деле верил в разум масс…

А может, дело действительно в «словах»? Не в том смысле, что Горький употреблял не те слова, когда писал: «Я плохо верю в разум масс», – а в том смысле, что сам процесс называния, означения, духовного закрепления реальности в словах – предстает здесь как нечто, магически исчерпывающее реальность? Это не «называние» уже – это заклинание, заклятье. Это не «литература» – это уже почти пророчество. Это не «отражение жизни в слове» – это вера в магию слова, расколдовывающего жизнь, освобождающего в ней Разум.

Платонов полагает, что Горький верил в этот Разум, хотя по ошибке думал, что не верил… Этот достаточно головоломный ход может быть понят только в свете собственной драмы Платонова, весьма близкой драме Горького. Ибо Разум (интеллигентский ли, массовый), миновав, по Платонову, «свинцовые мерзости», в конце концов выйдет на определенный «энергетический уровень».

Теперь все становится понятно: и тяга, и отталкиванье. Отталкиванье, смутно видное в письмах Горького сквозь всю тягу, сквозь всю симпатию к Платонову и «неопределенную заботу» о нем.

Драма встречи двух великих писателей – это драма духа, это всегда драма духа, и она не нуждается в примирении, а только в истолковании.

Откровение и сокровение

Так все-таки: почему Разум? Или нет других, менее заоблачных точек соприкосновения (отталкивания) писателей именно как писателей?

Есть.

Платонов сам указал одну из этих точек – «Страсти-мордасти». Смычка по жути: у Горького ужасы жизни – и у Платонова ужасы жизни. Это хорошо видно, когда платоновские тексты помещаешь в поле горьковского цикла «По Руси». Что и делает, например, В. Чалмаев.

Когда помещаешь платоновские тексты в поле «Сказок об Италии», – высвечивается другое. Смычка по мечте. И там и тут – исцеление лаской, романтизм, сказочное счастье, чудаки, опьяненные красотой, дети природы. На этой параллели построена, например, работа Г. Паршиной – первое, насколько я знаю, исследование, специально посвященное теме «Горький и Платонов».

Совпадение «окраски» и строения текстов можно подкрепить общностью биографического исхода и жизненной миссии. Оба – люди пригорода, слободы, своеобразного межукладья. Оба вышли из социально-экологической «щели», когда городская универсальная культура «еще» не органична, а деревенская архаическая культура – «уже» не органична. Оба вынуждены были искать универсальные ценности, – спрямляя путь, постигая истину рывком, усилием воли, страстным порывом, без меры и осторожности.