Пером и шпагой - Валентин Пикуль

Отвечаю:

История зачастую состоит из парадоксов. Но эти парадоксы вполне объяснимы, если мы, читатель, накинув мундир армии Елизаветы, въедем с тобою в Кенигсберг и посмотрим на Пруссию как бы изнутри ее царства – глазами самих пруссаков…

Когда затхлое полунищее курфюршество Бранденбург захватило под свою власть сытую и обильную область Пруссии, Кенигсберг тогда отвечал Берлину восстанием! Это первый факт.

Война, которую затеял Фридрих, свирепо выгребала из Пруссии пушечное мясо, мясо натуральное, хлеб и лошадей для кавалерии. Налоги росли, их выколачивали из юнкера, а юнкер брал палку и колотил своих крестьян. Русские же, придя в Пруссию, ничего не брали, сами помогали Пруссии! Вот вам второй факт.

Фридрих всю жизнь утверждал: война – это дело короля, народа она не касается, сиди дома и трудись. Наверное, оттого-то, когда одноглавый орел был заменен двуглавым, никто из пруссаков даже не колыхнулся! Это третий факт.

Наконец, факт четвертый – самый решающий: вступление русских войск в Пруссию не было оккупацией, когда победитель стремится к быстрому обогащению за счет оккупированных, чтобы потом, все разрушив, покинуть завоеванную область. Совсем нет! Это было присоединение Пруссии (как древней земли славян) к славянскому же государству – России! Русские устраивались тут сразу прочно и деловито – на века, и пруссаки отлично понимали, что они не уйдут, они здесь останутся.

Таким образом, читатель, парадоксы истории, как бы ни были они изощренны, все-таки можно объяснить. Пруссаки доверили России себя и свое будущее (будущее детей и внуков своих) – по доброй воле, без принуждения!..

Скоро Елизавете Петровне принесли первую прусскую монету, отчеканенную в Кенигсберге, а на ней были такие слова:

– Вот, – сказала она, довольная. – Это Апраксин не мог ничего. А солдаты-то все могут: наша Пруссия! А весной быть посередь Европы и удивить ее!

Достойно примечания, что Елизавета была названа на монетах не «королевой», а именно «королем»… Это очень странно, и я думаю – не был ли тут заложен какой-либо политический хитрый умысел?

Эту же монету через своих лазутчиков получил в Бреславле и Фридрих. Первый приступ ярости уже кончился, король перестрадал, и теперь наступила слабость. В пальцах Фридриха крутилась монета новой, чуждой для него Пруссии с обликом императрицы Елизаветы.

– «Елизавета… король Пруссии»? – прочитал он. – Какая непревзойденная наглость! Меня знают в мире как курфюрста Бранденбургского и короля Прусского. Россия отняла у меня Пруссию, и теперь… Где вы, де Катт?

– Я здесь, ваше величество, – подоспел секретарь.

– Невежда! – отвечал ему король. – Ты посмотри сюда (он показал ему монету). Я уже не король, а значит – не «величество». Русские лишили меня королевства, оставив лишь в курфюрстах; отныне я только «светлость».

Он отшвырнул монету прочь, и она покатилась в угол, звеня и подпрыгивая.

– Какое злобное торжество! – произнес король. – Ах, как пируют в роскоши мои враги… Какой позор обрушен на меня! Пруссия, одно имя которой олицетворяет миру все мои владения с Берлином вместе, – Пруссия, которую я нежно любил, эта проклятая зажравшаяся Пруссия присягает России… Этого не снести!

Присел к столу и долго писал. Обернулся:

– Де Катт, вот эти письма спешно разослать по комендантам крепостей. Курьеры готовы?.. Тогда пусть скачут днем и ночью. Мне нужен фураж и хлеб, отчет по арсеналам и рекрутированию. Я снова начинаю игру – озлобленным и отдохнувшим… Что вы стоите, де Катт, такой рассеянный?

– Я думаю, король.

– Вот новость! Уж не собрались ли вы думать за меня? Не стоит труда, голубчик… Поверьте: я все уже продумал. И мне всего сорок шесть лет. Не знаю, сколько я проживу, но… Сколько бы я еще ни прожил, но в Пруссии ноги моей больше никогда не будет!

Король сдержал свое слово. Он прожил еще двадцать восемь лет, исколесил в поездках весь Бранденбург, но Восточная Пруссия короля никогда больше у себя не видела…

Де Катт вернулся в комнаты, отослав курьеров с письмами. Король стоял возле окна спиной к секретарю.

– Они поскакали, ваше величество, – произнес де Катт.

– Вот и отлично! – ответил король, не обернувшись. – Я уже разбил французов и австрийцев. Пришло время отколотить русских медведей. Они еще не ведают – как я умею бить!

Он повернулся к де Катту с просветленным лицом.

– В этой битве с русскими я буду ужасен, – сказал король.

Не пойман – не вор

Скромно и незаметно в Петербург въехал новый посол от Англии – сэр Ричард Кейт – и очень осторожно стал восстанавливать прежние подпольные связи. Великий канцлер Бестужев-Рюмин сразу оказался его верным побратимом. Канцлер был врагом Пруссии – это, конечно, так, но остервенело цеплялся за союз с Англией, которая, по сути дела, давно уже была врагом России!

Бестужев висел на волоске, и все боялись оборвать этот волосок. Но… когда-то надо. Надо! А… кому рвать его?

Маркиз Лопиталь появился на пороге кабинета Воронцова.

– Сударь, неприятный разговор, – начал Лопиталь. – Имею распоряжение из Версаля прервать с вами всякие отношения.

У вице-канцлера даже глаза на лоб полезли.

– Да! – добил его Лопиталь. – Или вы уберете Бестужева, заступив его место, или же я (как и граф Эстергази), отвернувшись от вашей милости, буду впредь сноситься только с Бестужевым. Но с вами тогда никаких дел иметь мы не станем!

Воронцов в страхе кинулся во дворец и сразу дал понять Елизавете, что канцлер Бестужев прямо и бесповоротно решил возвести на престол Екатерину, минуя мужа ее и сына.

– А меня… под печку забросят? – хмыкнула Елизавета. – Сие, Михаила Ларионыч, еще доказать надобно.

– И докажу, когда войду с ружьем в кабинет канцлера, где у него вот с этой стороны ковра, матушка, все проекты воровские лежат… Секретарь Волков давно за ним глаз острит!

– Да, канцлер ныне худ стал, – призадумалась Елизавета. – С палкой ходит и не бреется.

– С того и не брит, матушка, что под волосами зло прятать удобнее! Да и в Европе-то – слыхала небось? Все канцлер да канцлер, а твое имечко – так себе… опосля имени Бестужева политикуют. Вот и прикинь: гоже или негоже?

В субботу, 14 февраля, было назначено очередное собрание Конференции по делам военным, но Бестужев, ссылаясь на болезнь застарелую, не явился… Все долго молчали.

– Я тоже больна, – сказала Елизавета, – а делу войны от этого не стоять… Пусть канцлер явится!

Она подошла к окну и ждала, пока возок канцлера не подъедет ко дворцу. Вот Бестужев вылез, волоча шубу по снегу, и вот его окружили солдаты гвардии. Вот он вскинул палку, что-то крича, он рыскает по окнам своими бешеными глазищами… Ее ищет!

– Ой-ой! – И Елизавета скрылась за ширмами.

А когда снова выглянула, на улице уже никого не было. Только на снегу валялась шапка канцлера. Кто-то воровато схватил ее и убежал прочь, колотя шапкой об свое колено, иней из пышного меха вытряхивая. Тем все и закончилось.

Гвардии майор Нащокин довез его до дому. Подбежал тут сенатор Трубецкой – враг еще старый:

– Дозволь-кась… – Схватил ленту андреевскую, что глядела из-под шубы канцлера, рванул шибко и затоптал в снегу.

А дом канцлера (русский Тампль) оцеплен шпалерами батальонов. И жена уже арестована. Дворню пока что в подполье загнали. Тростью отстранил канцлер Трубецкого, что плясал в радости на снегу, и поволочился в свои кабинеты.

– Хороша же матушка! – выругался он и заметил своего секретаря Волкова, что копался в бумагах. – Ну, а ты, Митька, совсем дурак, – сказал ему канцлер. – Сколь годочков со мной прослужил, нешто ж не знаешь, как я опаслив в бумагах бываю?..

Екатерине, прямо скажем, не повезло: об аресте канцлера она узнала на следующий день – и снова из записочки Понятовского (связь у заговорщиков была налажена препогано): «Вчера вечером граф Бестужев арестован, лишен всех должностей и чинов; арестован также ваш бриллиантщик Бернгарди, Елагин и Ададуров».

«Не избежать того и мне», – призналась себе Екатерина.

«Что делать тут?» Принарядилась как ни в чем не бывало и вышла к обедне. Грозное молчание нависло в церкви. Даже дьячок запнулся в чтении. Преклонила колени и молилась исправно. А от самого пола глазами косила – кто враг здесь?

Словно желая разглядеть ленты на маршальском жезле, после службы подошла она к Трубецкому.

– Какая прелесть! – восхитилась громко и спросила шепотом: – Нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас более преступников, нежели преступлений?

Трубецкой сослался на приказ. Кинулась Екатерина к генералу Бутурлину, который был тоже наряжен в судьи над канцлером.

– Да, арестовали канцлера, – нагло отвечал ей Бутурлин. – А теперича мы причину ищем, за что арестовали его!