Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— На все воля Аллаха, — с учтивым достоинством ответил молодой турок. — Я слышал, правда, схожие речи; многие старики, ветераны армии, пророчат крушение Вратам мира, говорят о падении нравов среди мусульман, проклинают богатство и разврат беков и пашей. Но всевышний милостив. И крепки руки бойцов за веру, крепок их боевой дух.

Мессер Антонио нахмурился.

— Это, наверно, самое слабое место вашего царства, бек, — сказал он.

Зодчий продолжал с обычным красноречием развивать свою мысль. Сменив имя и став Стамбулом, босфорский Вавилон сохранил свой дух. Загнанные в зловонные пригороды и гетто, византийцы остались, сберегая в дебрях новых интриг ядовитые составы утонченного цареградского коварства. Яд Византии остался и теперь незаметно подтачивал ее победителей. Прежде всего — нового царя и его ближних, сераль и диван султана.

— Кем начинал, — спросил мессер Антонио, обращаясь к Юнис-беку, — кем начинал свой путь к славе Осман-бей, первый повелитель турок? Он был военным и духовным вождем своего народа. А кто теперь падишах? Он уже бог, как были богами для византийской толпы священные кесари Рума. И люди его теперь для султана не соратники, а рабы. От первого визиря до последнего водоноса в войске. И это тоже часть отравленного наследия больного Византа. Ведь империя Рума была давно и смертельно больна уже тогда, когда первые янычары Мурада высаживались на европейском берегу.

Гости слушали великого архитектора. Гастон де ла Брюйер — не скрывая восхищения, мессер Персивале — с непонятной усмешкой, юный сотник Чербул — благовейно. А молодой бек в раздумье вспоминал суждения отца, Гадымба и других старых воинов ислама, беседы старших в те редкие минуты, когда можно было говорить, не опасаясь вездесущих ушей сераля, шпионов тайной службы падишаха. Как созвучны были они всему, что говорил теперь почтенный и мудрый, хотя и пребывающий в заблуждении христианства строитель князя Штефана, бесстрашного молдавского бея! Старый мастер прав: не справедливость и закон правят уже в Стамбуле, а интриги и подкуп, как было при проклятых царях Второго Рима. И нож убийцы на весах общественных ценностей стал тяжелее, чем ятаган газия.

— И тогда пойдут вперед армии новых великих царств, — заговорил флорентинец, продолжая мысли мессера Антонио. — Может быть, это будут немцы, или англичане, или ваши земляки, мессер Гастон, московиты или испанцы. Все еще может быть.

Юнис-бек встал из-за стола и подошел к окну. За небольшими, вправленными в саженную свинцовую раму толстыми стеклами спокойно кружились снежинки нового снегопада, которым Аллах одарил чужую твердыню. И юноше вспомнился весь долгий, кровавый путь, пройденный его народом по велениям султанов, во славу всевышнего и его пророка. Вспомнились походы, в которых ему довелось уже участвовать, распростертые у его ног чужие страны, иссеченное почетными шрамами лицо отца. Все до сих пор покорялось на ратном пути ему и боевым товарищам, ничто на нем не было для него запретно. И все, что встречалось в победных боях или на марше, становилось его добычей, существующей лишь для его услады и обогащения.

Но юный воин помнил огонь, пожиравший чужие жилища, позор и смерть, вместе с ним врывавшиеся в чужие города. Горящие груды книг, чья мудрость навсегда ускользнула от него в дыму. И глядели на него из пламени скорбные лики сжигаемых икон и незакрытые глаза мертвецов. На срубленных наскоро кольях сутками корчились тела казненных, жестокость фанатичных газиев устрашала порой самый Стамбул. Да, пример османами был подан самими неверными; но разве надо было принимать этот отравленный дар кяфиров? Разве этого требовал от правоверных всемилостивый аллах? Не грянет ли в конце концов суровая кара всевышнего, — когда будут повернуты вспять непобедимые до сих пор войска? И не об этом ли хотел напомнить воинам тот, чье имя вовеки свято, послав им позор и боль Высокого Моста?

Юнис прислонил лоб к холодному переплету окна. Армии ислама еще могущественны и повергнут в прах немало врагов. Но что сделал бы он, наступи черное время завтра?

«Мудрый не бежит от судьбы, — прозвенела в памяти любимая фраза Сулеймана Гадымба. — Мудрый спокойно идет ей навстречу».

22

Ушла из гавани Белгорода, увозя молодого османа, генуэзская юркая галера: Штефан-воевода, получив выкуп, прислал приказ об освобождении сына Иса-бека. А для Войку, с первыми знаками весны, настали дни великих хлопот. Сотник, вместе с прибывшим в Четатя Албэ Володимером, окунулся в заботы, предписанные особо тайным указом господаря. Побратимы беседовали с капитанами и патронами галер и нефов, посещали конторы торговцев оружием и припасами, присматривались к безработным кондотьерам, время от времени выбрасываемым житейским морем на этот берег. От службы в хоругви Чербул был волен. Но друзья, выбрав день, присоединялись к получете воинов, поднятых по тревоге или совершающих обычный объезд границы. И бросали коней по следам грабительских шаек, забредавших на землю Молдовы за добычей. И каждое утро проводили в упражнениях на крепостном плацу.

По вечерам молодые бойцы допоздна слушали беседы старших в большой горнице Зодчего. Гости из дальних стран с прежним упорством говорили там о надеждах, владевших в то время лучшими умами Европы. Упования эти рождались успехами просвещения и науки, возрождением добродетелей и гражданского духа античности. Лучшие умы Европы верили, что татарские орды оставят скоро Дикое Поле и Крым, а турки будут отброшены в Азию. Что тогда на руинах покоренного Стамбула родится новый Царьград, благородный и доблестный, духовная столица мира, твердыня возрожденного идеального рыцарства. Эта сила, как верили ученейшие мужи, сумеет покарать недостойных государей света, разрушит гнезда феодалов-разбойников, соединит в нерушимом братстве народы и страны. Великое рыцарство возрожденного Константинополя, где соберутся славнейшие ученые и художники всех стран, сумеет утвердить везде власть справедливости, знания и добра. Инквизиция и тайные полиции королей падут, и просвещение достигнет расцвета, которого оно не знало ни в Греции, ни в Риме.

Еле заметная грустная улыбка трогала порой губы мессера Антонио, слушавшего речи иноземных рыцарей. А храбрый Персивале рассказывал уже о том, что мореплаватели рвутся в неведомый и страшный океан. В шумной Генуе Домокульта встречал одержимого по имени Коломбо, не то итальянца, не то еврея. Фанатик показывал рыцарю удивительные карты, утверждая, что за океаном лежат богатые земли, которых он обязательно достигнет, дай ему республика хоть пару малых кораблей. Говорят, этот сумасшедший обивает теперь пороги европейских столиц. Впрочем, действительно ли он безумен? И что есть безумие в мире, который лишь на словах стремится к разуму и чести.