Три жизни Томоми Ишикава - Бенджамин Констэбл

– Ну а я сделала вот так. И теперь чувствую себя глупо. Я все испортила.

– Да, получилось черт знает что.

– Тебе понравилась Беатрис?

– Да.

– Я подумала – может быть, ты ее соблазнишь.

– Она не хотела, чтобы ее соблазняли. По крайней мере, чтобы это делал я.

– Да ладно.

– Ты все-таки злишься, да? – спросил я.

– Она зря отвела тебя к моей матери.

– Ну а я рад. Было очень приятно познакомиться с твоей мамой.

– Ну ладно. Правда, сомневаюсь, что мама особо порадовалась, сам понимаешь, поскольку ты сказал, что я умерла.

– Да. Извини. Но и ты поставила Беатрис в нелегкое положение.

– Если угодно, извинись перед ней от моего лица в следующий раз, когда увидишь.

Мы посидели тихо. Потом я спросил:

– Ты возвращаешься в Париж?

– Да.

– Что будешь там делать?

– Вернусь под землю, в могилу.

– О, то есть ты зомби? Вот это и впрямь неожиданный поворот сюжета.

– Ха-ха. Я тебя обожаю.

Она придвинулась ближе, я обнял ее, и мы посидели так некоторое время. Ветер уронил на нас несколько тяжелых капель дождя – первого со дня моего приезда в Нью-Йорк. Мы сидели обнявшись; Бабочка прислонилась ко мне головой, ветер усилился, деревья зашелестели, и внезапно с неба хлынул целый океан. За несколько секунд мы промокли до нитки. Добежав до статуи Брайанта, мы втиснулись под постамент, чтобы укрыться от дождя и ливня. Как только мы вытерли мокрые лица и руки, Бабочка слизнула с носа последнюю каплю, больше шутки ради, чем по необходимости. Мы рассмеялись, сели на корточки, обняв друг друга, она прижалась к моей груди и задрожала.

Минут через двадцать дождь перестал. Бабочка встала и оправила на себе мокрую одежду.

– До свидания, – сказала она и поцеловала меня в щеку.

А потом бог воображения щелкнул пальцами, и Томоми Ишикава исчезла – ее никогда и не было, был только я, который сидел и мерз в одиночестве на ступеньках. Все произошло так внезапно, что я живо представил, как она идет к карусели. Бабочка повернулась, чтобы посмотреть, где я – слишком далеко, чтобы разглядеть, улыбается ли она. И слишком темно. Я подумал: может быть, она остановится у фонтана и в последний раз посмотрит на библиотеку. Я вернулся на Пятую авеню, обойдя здание с другой стороны (симметрии ради), поймал такси и поехал в отель.

Часть 3

Сентябрь 2007 года

Глава 25

Непрестанное беспокойство

Автор сам выбирает, где закончить историю. Эту фразу я повторял годами. В определенный момент нужно поставить точку и сказать: «И жили они долго и счастливо». Когда я вернулся в Париж, то намеревался поступить именно так. Я проводил вечера, сидя за ужином в гостях, разговаривая, попивая вино и гадая, что привлечет мое внимание в следующий момент – словно выбирал книгу на полке. Но мне продолжали задавать одни и те же вопросы – неприятные вопросы, которые не давали ночами спать. Где Бабочка? Зачем она сказала, что мертва? Она правда убила тех людей? Их имена я записал в блокнот и спрятал его, надеясь положить тем самым конец этой истории.

Я вернулся на работу и первые несколько дней машинально совершал одни и те же действия, сознавая, что понадобится некоторое время, прежде чем все вернется в колею. Но я думал, что рано или поздно досадные вопросы забудутся, если только держать блокнот закрытым.

Мы с Беатрис обменялись парой писем и договорились встретиться в баре на следующей неделе. Больше писем от Бабочки и Чарлза Стритни я не получал, и слава богу.

Я изучал содержимое книжных полок, радуясь перспективе по уши уйти в новую книгу, но единственным, что я еще не прочел, была «Божественная комедия» Данте, которая давно уже стояла на полке без внимания. Прочитав несколько страниц, я задремал, и стихи отложились у меня в сознании. Как хотите, но во сне я оказался не там, где Бабочка. Я-то знал, куда она попала.

Пришел Кот, взобрался мне на грудь и похлопал по лицу подушечкой лапы.

– Кот, чего тебе?

Был вечер четверга, и я лег спать рано, чтобы хорошенько выспаться, днем как следует поработать, а в пятницу вечером пойти и посидеть в ресторане, потом в баре, посмеяться и пообщаться. Но Кот не отставал, поэтому в четверг, в половине двенадцатого вечера, я встал, оделся, спустился на лифте на первый этаж и зашел в метро. Я доехал до Жорэ, спустился по лестнице и вышел на платформу седьмого поезда. Добравшись до Бют-Шомон, я ждал, пока по радио не объявили, что поездов больше не будет; тогда, не оглядываясь, не зовя Кота, не дав себе времени задуматься, я подошел к концу платформы, миновал желтую табличку, предупреждавшую, что нарушителям угрожает смертельная опасность, и спустился по узенькой лестнице. Я шел, прижимаясь к стене туннеля. Никто не прикрикнул на меня, не побежал вдогонку, и я коснулся рукой растеньица – единственного в метро. Надпись, сделанная Бабочкой, и нарисованная мелком стрелка стерлись, но я знал, куда идти. Я нашел слева дверной проем, увидел ведущую вниз лестницу и свернул в темноту, осторожно нащупывая ногой каждую ступеньку, прежде чем наступить на нее всей тяжестью.

От автора зависит, где закончить историю. Я знаю, что должен был поставить точку в Нью-Йорке и жить счастливо. Но не сделал этого; я продолжал писать – каждое слово и каждый шаг вниз давались с мукой, и спустя несколько минут я еще видел тусклый свет на верху лестницы за спиной. Наконец я обнаружил ровный пол и ведущий налево коридор. Там царила непроглядная тьма, к которой глаза никак не могли привыкнуть. Я попытался идти вперед, но тело не пускало. Тогда я нашел в сумке записную книжку, вырвал страницу, скатал и поджег с одного конца. Я стоял в туннеле шириной в метр и высотой в два, с каменными стенами – не кирпичными, но вырубленными в сером камне. Не прошел я и десяти шагов, как понадобился новый факел, и я вырвал еще несколько страниц. Начал с чистых, а затем принялся жечь заметки о Нью-Йорке и записи, сделанные в кафе. Названия улиц и скверов, три вопроса про Бабочку. Не забуду ли я все это? Будет ли случившееся существовать без записей, способных напомнить о пережитом?

Я медленно двигался на восток, а может быть, на юго-восток. Когда сжег записную книжку целиком, включая обложку, то приступил к «Божественной комедии». Как жаль, что я прочел только первую песнь. Данте горел намного быстрее, чем мои черновые записи, и я пытался отмерять пройденное расстояние по числу сгоревших страниц, что было нелегко. Но я не возражал – только бы удалось вернуться домой к четырем. Вряд ли я бы потратил больше половины «Божественной комедии», и, несомненно, страниц хватило бы, чтобы вернуться обратно к лестнице. До работы я бы еще успел поспать несколько часов. Коридор раздвоился. Так. Я решил, что запомню развилку. Нужно было выбрать, и я свернул налево.

Казалось, что коридор слегка заворачивает, хотя сказать наверняка я бы не рискнул, а потому, возможно, я шел теперь на восток или северо-восток, пока не достиг Т-образной развилки. Я свернул направо, предположительно на юг. И оказался на перекрестке. Сколько поворотов человек способен запомнить? Достаточно одной ошибки, чтобы заблудиться. Я подумал про Тесея и Минотавра; очень недоставало клубка бечевки. Я потеребил куртку, которая была на мне, пытаясь подцепить нить, которую я мог бы к чему-нибудь привязать, и тогда, как в мультике, куртка стала бы распускаться, становясь все короче и короче, и исчезли бы по очереди рукава, и в конце концов я остался бы с двумя карманами, воротником и молнией, зато имел бы нитку, которая вывела бы обратно. Впрочем, ткань, из которой была сшита куртка, не позволила легко ее распустить (то есть вообще никак не позволила), и я решил просто идти дальше.

Туннель оказался перекрыт, замурован. Я вернулся на перекресток. Прямо – коридор, по которому я пришел. Поэтому я повернул направо, дальше на восток.

Я уже сжег сотню страниц «Божественной комедии» – из семисот, кажется. Сколько было времени? Два? Ну ладно. Такими темпами я вернусь домой в шесть. Туннель раздвоился, но на сей раз выбирать не пришлось, поскольку правый коридор перегораживала стальная дверь, запертая на замок. Я попытался припомнить свой маршрут, повторяя его как стишок: налево на первой, направо на второй, налево на перекрестке, налево на развилке… Потом я дошел до винтовой лестницы и сосчитал ступени. Тридцать. Становясь на каждую, я разворачивался примерно на тридцать градусов, следовательно, двенадцать ступенек описывали полный круг. Таким образом, я оказался лицом в сторону, противоположную той, откуда пришел. Может быть. Налево на первой развилке, направо на второй, налево на перекрестке, налево на развилке, вниз по лестнице. Конечно, если я выберусь отсюда позже половины шестого, метро уже откроется, и придется идти к Бют-Шомон, в то время как мимо будут проноситься поезда. Туннель повернул налево, затем направо, и я оказался в большом зале с несколькими выходами. Данте горел недостаточно ярко, чтобы осветить помещение целиком, поэтому я обошел его кругом, считая двери. Через какую я вошел?… Дверей было шесть. Я положил страничку возле одной из них и снова описал круг, вернувшись на исходную, чтобы убедиться, что сосчитал верно. Оказалось, что я ошибся и дверей семь. Страничка слегка шевелилась – значит, тянуло сквозняком, ну или просто я всколыхнул воздух, проходя мимо. Я устал и чувствовал себя как в бреду. Какого черта я тут делаю? Я сошел с ума? Пора выбираться.