Вторая любовь - Джудит Гулд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Больше никого из служащих, коллег, друзей или знакомых не пригласили. Единственным исключением стали слуги из Мидоулэйк-фарм — супружеская пара-смотрителей, тренер по верховой езде, конюхи, рабочие конюшни, повар и садовники.
Дороти-Энн высидела всю церемонию с напряженным лицом, сохраняя достоинство. Рядом с ней сидели дети с покрасневшими глазами и непривычно смирные. Няня Флорри все время шмыгала носом и вытирала глаза платком.
Закрытый гроб из красного дерева был красноречивее всяких слов, постоянно напоминая о том, какой ужасной смертью погиб Фредди.
Епископальный священник говорил:
— Первый человек — из земли, перстный. Второй человек — Господь с неба… Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою».
И служба закончилась. Настало время выходить на улицу, садиться в длинные черные лимузины и следовать за катафалком на кладбище.
Безрадостная поездка, да еще все дома, стоящие вдоль дороги, украшены в честь приближающихся праздников.
Дороти-Энн закрыла глаза, чтобы не видеть разноцветных лампочек, украшающих окна, венков, увитых красными лентами, повешенных на дверь, ясель из пластмассы в настоящую величину с младенцем Иисусом и огромных Санта Клаусов в санях, запряженных северными оленями, установленных на лужайках перед домами.
«К нам Санта не придет, — размышляла она. — Вместо этого к нам спустился ангел смерти».
Кладбище выглядело мрачным и холодным. Учитывая десятиградусный мороз и пронизывающий ветер, погребальная церемония была милосердно короткой и точной.
— В расцвете жизни мы мертвы… Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху…
Когда прикрепили веревки, гроб опустили в утробу могилы, и кто-то вложил маленький совок в руку Дороти-Энн.
С сухими глазами, с окаменевшим лицом, неуклюжая от сдерживаемых чувств, она набрала немного земли и кинула на крышку гроба. Замерзшие комочки простучали по ней словно градины.
Женщина вздрогнула при этом звуке.
— Прощай, Фредди, — прошептала она. — Прощай, любовь моя.
И тут Дороти-Энн почувствовала, как кто-то крепко ухватил ее за локоть.
— Давай, детка, — негромко произнесла Венеция, — нам лучше уйти отсюда, пока мы не заработали воспаление легких.
Как бы мне хотелось заболеть. Тогда бы я могла умереть и присоединиться к Фредди.
Дороти-Энн неохотно дала себя отвести в машину, все время оглядываясь назад, на могилу.
Неужели это все? Неужели так кончается жизнь?
Для Дороти-Энн Мидоулэйк-фарм всегда служил убежищем, волшебной зеленой крепостью, где можно было скрыться от мира и закрыть дверь перед носом неприятностей, единственным местом, куда действительности не было доступа.
В течение шести лет они с Фредди своими собственными руками любовно реставрировали трехсотлетний особняк в колониальном стиле и другие ветхие постройки, приезжали сюда, чтобы залечить раны и восстановить силы, провести выходные и праздники, чтобы пожить нормальной семейной жизнью.
Когда лимузин свернул на дорогу, ведущую к дому, Дороти-Энн вспомнила слова Джона Донна: «Ни один человек не может быть сам по себе, одиноким островом. Любой человек — часть континента, частичка большего».
Она смотрела на потерявший листья фруктовый сад, где рядами выстроились яблони, чьи ветки выглядели как кости скелета на фоне молочно-серого зимнего неба.
Она не могла себе представить Мидоулэйк-фарм без Фредди.
Поместье превратилось в пустую скорлупу. Стало, подобно Фредди, безжизненным телом, из которого ушла душа.
И все-таки жить где-то еще, а не здесь, казалось немыслимым. Где-то в глубинах подсознания таилась мысль, что ферма — это единственное место, где она сможет примириться с его смертью.
Если только такое вообще возможно.
«Должно быть возможно, — мрачно сказала себе Дороти-Энн. — Да и есть ли у меня выбор? Я мать, и мои дети потеряли отца. Я сейчас нужна им, как никогда раньше».
Она должна жить ради них.
Обязана.
«Да, — утомленно подумала молодая женщина, — а кто будет жить для меня?»
Несмотря на свое пасторально идиллическое спокойствие, Мидоулэйк-фарм превратился в одну огромную камеру пыток. Каждая комната, укромный уголок или трещина пробуждали воспоминания. От них невозможно было убежать. Все напоминало о Фредди.
Временами она могла поклясться, что слышит его шаги по ступеням или видит его уголком глаза. Но стоило ей оглянуться, никого не было.
Иногда Дороти-Энн сама забывалась. Не подумав, она ставила лишний прибор на стол. Или вдруг ловила себя на том, что говорит конюху, чтобы тот оседлал лошадь хозяина. Она даже окликнула его из ванной:
— Фредди! Ты не принесешь мне еще одно полотенце?
И потом женщина спохватывалась, вспоминала, что его больше нет, что земля поглотила его, и он никогда больше не переступит через порог комнаты.
«Я вдова», — приходилось ей все время напоминать себе.
Вдова. Какое ужасное слово. Оно заставляло ее почувствовать себя странно запятнанной, словно она стала носительницей страшной, заразной болезни.
Предполагается, что вдовы должны быть старыми. А мне только тридцать один. Как я могу быть вдовой, если я так молода?
Венеция жила в комнате для гостей, управляясь с делами в офисе по факсу и телефону. Утешала, как могла. Подозревала, что Дороти-Энн хочется погоревать в одиночестве, но хотела быть рядом, просто на всякий случай.
Как-то утром, проходя мимо открытой двери в хозяйскую спальню, Венеция увидела, как ее подруга прижимает к лицу одежду Фредди, вдыхая сохранившийся запах.
У Венеции чуть не разорвалось сердце. «Бедняжка, — думала она, тихонько проходя мимо, чтобы Дороти-Энн не заметила ее. — Если бы я только могла ей помочь».
И дело нашлось.
В тот же день, попозже, Венеция села рядом с Дороти-Энн.
— Рождество не за горами, дорогая, — сказала она. — Дети ждут елку.
— Фредди поставит… — начала было Дороти-Энн, спохватилась, закрыла лицо руками и заплакала.
Негритянка обняла ее.
— Милая, — тихонько заговорила она, — Фредди умер. Тебе надо с этим смириться.
Дороти-Энн чуть кивнула, но плакать не перестала.
— Жизнь продолжается, — заметила Венеция.
Но Дороти-Энн лучше было знать. Нет. Жизнь не продолжается. Она резко остановилась. Длится только боль.
Венеция посидела с ней немного, а потом пошла искать экономку.
— Какую елку здесь обычно ставят?
— Восьмифутовую, породы Дуглас.
— Отлично.
Венеция оделась, взяла в гараже «джип чероки» и поехала искать елку.
— Скажите мне, ровно ли он прикреплен.
Это происходило на следующий день. Венеция собрала детей, чтобы они помогли нарядить елку.
Три пары глаз взглянули вверх. Негритянка стояла на лестнице и прилаживала на макушке изысканного ангела в стиле барокко. Это была старинная игрушка из папье-маше из Южной Германии — по серому шелку золотое кружево, большие золотые крылья и проволочный нимб. Ангел был сделан настолько красиво, как-будто его место в какой-нибудь церкви в стиле рококо.
— Мне кажется, нормально, — без всякого интереса отозвался Фред, пожимая плечами и встряхивая головой в привычной манере, чтобы убрать волосы с лица.
— Нет, не нормально, — выпалил Зак, — а криво!
— Ты косой, — фыркнула Лиз, — все в порядке.
— Сама такая! Спроси мамочку. Ммамочка! Ведь криво, правда?
Зак с мольбой обернулся к Дороти-Энн, достающей хрупкое стеклянное украшение из его гнездышка, выстланного мягкой бумагой. Это была райская птица викторианской эпохи с настоящими перьями, которую они с Фредди раскопали в Лондоне на «блошином» рынке.
«Во время нашей первой совместной поездки за границу», — вспомнила она и испытала острую боль.
— Мамочка! — заныл Зак, нетерпеливо топая ногой.
— Эй, ребята! — Венеция хлопнула в ладоши, чтобы привлечь их внимание. — Ну-ка убавьте громкость, а? Вот что я вам скажу. Раз наша девочка решила, что ангел укреплен прямо, значит так тому и быть.
И она начала спускаться с лестницы.
— Нет, криво! — заорал Зак.
Няня Флорри, появившаяся из смежной комнаты, прикрикнула:
— Ради Бога, парень! Успокоишься ты или нет?
Но Зак и не собирался этого делать. Хотя на первый взгляд трагедия больше отразилась на матери, чем на детях, но соединенный эффект от потери, печали и ярости взял верх. Теперь их подавляемый гнев вырвался наружу, словно гной из зловонной, воспалившейся раны.
