Дурдом - Елена Стефанович

В институтах, как и в школах, тоже началась учебная пора. Теперь почти каждый день перевязку ей делали перед группой студентов, сжав зубы, она изо всех сил старалась не замечать порою брезгливых, порой — испуганных, а чаще — просто равнодушных лиц. Хотя она и сама понимала, что, если бы каждый медик рыдал над каждым своим пациентом, наверное, уже не осталось бы в живых ни одного врача или медицинской сестры. И все-таки, все-таки, все-таки…

Не нужно ей, чтобы кто-то над ней рыдал! Но понимать, что тебе стараются причинить как можно меньше боли, что тобой хотя бы не брезгуют — это очень, очень важно для любого больного…

А тут вдруг стало выясняться, что лечить ее уже нечем: практически на все антибиотики появилась аллергия.

Врачи не знали, что с ней делать… Никто не мог понять, что с ней происходит. Ничего подобного в практике работающих в отделении хирургов прежде не было. Думали, спорили, мучили всяческими анализами, — картина никак не прояснялась.

И тут кто-то вспомнил — бог весть, кто именно, но только подлый, должно быть, это был человечишка! — что "ведь эта больная страдает психическим заболеванием"… А отсюда, как само собой разумеющееся, следовало, что психически больным бывают свойственны противоестественные желания — расковырять заживший шов, внести в рану грязь. Подобные случаи описывались в учебниках как психиатрии, так и хирургии…

Обо всем этом Елена узнала, к сожалению, много времени спустя. "К сожалению", потому что она постаралась бы предпринять все возможное, вплоть до выписки домой под расписку, чтобы избежать того, что случилось впоследствии…

Однажды она с изумлением и неясной еще тревогой увидела около своей койки весьма многолюдный врачебный консилиум… Вроде бы общий обход был несколько дней назад — чего это они? И тут она увидела перед собой… Ликуеву.

— Ну, здравствуй, Леночка! — улыбаясь, поздоровалась, будто они только вчера расстались, Ликуня. — Что-то ты здесь залежалась, а? Давно пора бы выздороветь.

Елена пожала плечами: как это — "пора выздороветь"? Она что же, по своему желанию болеет, что ли?

— Вот и я думаю, Леночка: ну что здесь хорошего? Тебе давно пора переменить обстановку. Иначе ты не поправишься.

Елена все еще ничего не могла понять…

Врачи, обступившие ее постель, с каким-то странным выражением лиц прятали от нее глаза. Она могла бы поклясться, что им… стыдно перед ней!

Особенно это было заметно у Федора Михайловича: он стоял, стиснув зубы и уставившись в пол, и скулы его выпирали, как каменные ядрышки. И глаза у него были… ох, какие глаза были у Беленького, когда он изредка поднимал опущенную голову и исподлобья смотрел по сторонам!

— Вы меня выписываете? — спросила Елена у Федора Михайловича. — Очень хорошо. Только сообщите, пожалуйста, маме и вызовите такси… Да, а как мне быть с перевязками?

И Беленький вдруг, словно чем-то поперхнувшись, издал нечленораздельный звук, резко повернулся и, протолкавшись сквозь плотную толпу своих коллег, выскочил из палаты.

— Что это он? — недоумевающе обвела собравшихся взглядом Елена. — Куда он?..

И тут, смутно уже догадываясь и не желая верить в происходящее, она, пошатываясь от слабости, встала с кровати и подошла к врачам вплотную:

— Вы… что?

Но врачи не выдерживали ее взгляда, косились куда-то в сторону…

Опустил глаза, густо покраснев, Лексеич. За ним — заведующий отделением. И вся его команда.

Так… Ну, кажется, все встает на свои места. Только уточнить.

— Так вы что, выписывать-то меня собираетесь в психушку? — звенящим от напряжения голосом спросила Елена у Ликуевой. — Значит, в психушку? За что же на этот раз?

И тут непробиваемая Ликуева несколько растерялась.

— Ну, что значит "за что?", Леночка? — забормотала она. — Ни за что. Просто мы тут посоветовались с докторами и решили, что тебе нужно будет еще пройти курс лечения в нашей больнице. А здешние врачи будут приезжать к нам, делать тебе перевязки, контролировать твое лечение.

— Но какой же в этом смысл? — стараясь быть предельно спокойной, недоумевала Елена. — Какой смысл лечить мое хирургическое заболевание на псишке?

Она обводила собравшихся взглядом, но все упорно прятали глаза. Врачам было тягостно и неловко от этой вопиющей сцены, хирурги отлично понимали, что такое решение и нелепо, и бесчеловечно, да просто преступно.

Но, к сожалению, право окончательного решения было не за ними, а за заведующим кафедрой.

А ему, как потом выяснилось, очень по нраву пришлась идея о "психическом" происхождении бесконечного заражения у Ершовой. Ну, не в собственном же бессилии расписываться ему, доктору наук!

Кроме того, она ведь портит всю картину в отделении: койко-дни остаются единственно приемлемыми показателями работы отделения, а из-за этой Ершовой скоро все показатели полетят к черту… Ничего страшного не произойдет, если версия о "психическом" происхождении гнойников проверится у коллег-психиатров. В крайнем случае, можно будет снова взять больную в отделение, тогда она уже будет вновь поступившей. А здесь, в хирургическом отделении, установить за ней должный контроль невозможно. Вот в психбольнице — там специально подготовленный персонал, там смогут установить за ней необходимое наблюдение. Правда, неприятная вышла сегодня сцена с Федором Михайловичем… Вот до чего невыдержанный человек! Раскричался, кулаком по столу застучал: "Это — подлость, это не по-человечески!"… Человеколюбие, доходящее до абсурда. Нельзя же так со старшими по званию, по должности. Это уже переходит все границы…

Между тем для лечения Ершовой перепробованы все возможное средства, а нагноение продолжается, более того, усиливается. Случись что — сколько потом может быть всяческих неприятностей! Зачем ему это?..

Елена поняла, что рассчитывать на элементарнейшую порядочность людей в белых халатах не приходится. Но обиды на них у нее не было, она понимала, что все они в общем-то люди подневольные. Кроме хорошего, ничего она от них здесь не видела.

— Что ж, несите одежду, — безнадежным, угасшим голосом произнесла она. Ей во что бы то ни стало хотелось уйти отсюда по-человечески, чтобы хоть здесь ее не таскали, как пьяницу или уголовницу, дюжие санитары под руки.

И врачи, один за другим, как нашкодившие школьники, начали выскальзывать из палаты.

…И снова "газик" с красным крестом на боку мчится по осеннему городу. Она приникает к окну: столько времени — на больничной койке!..

Город был в разгаре осени. В густых кронах городских тополей, акаций, редких березок светились золотые, багряные пряди листвы.

Сколько их уже миновало, весен, осеней и зим, куда они канули? Все бесконечно возвращается на круги своя. Как будто это не жизнь, а кинолента, где склеены конец и начало.

Может, это какой-то безмерно затянувшийся сон? Когда наступит пробуждение?

Но вот уже "газик" вскарабкался на сопку. И вот они снова, эти мрачные, догнивающие бараки психушки… Едва увидев их, Елена ощутила просто физическую раздавленность… Решетки на окнах, во дворе — больные с характерными выражениями на лицах… Псишка, психушка! — впору взвыть во весь голос, да ведь кто здесь услышит, кто поможет?..

…В приемном покое все завершилось очень быстро. Дежурил один из близнецов — Антоша.

С ленивым любопытством поглядывая на Елену, он только спросил:

— Давненько не виделись… как настроение-то?

Елена молчала.

— Не хочешь разговаривать? Ну, твое дело… Раздевайся давай.

Елена все так же молча, почти равнодушно разделась.

— Лифчик — долой! Трусы — долой! Ты же знаешь здешние порядки.

Елена сняла все, что на ней оставалось.

Увидев пропитанные гноем наклейки у нее на животе, на грудях, на ягодице, Антоша даже присвистнул от удивления:

— Вот это да!.. Это кто же, голубушка, будет тут с твоими перевязками возиться?.. Слушай, а почему тебя сюда перевели из городской? Ты чего там опять учудила?

— Антон Григорьевич! — укоризненно произнесла вошедшая с улицы в приемный покой Ликуева, что-то долго выяснявшая с шофером. — Что за разговоры с больной? Оформляйте историю, а дальше уже будут с ней другие товарищи работать.

— Все понял! Все понял! — подскочил со стула Антоша. И — Елене, уже совершенно официальным тоном:

— Год и место рождения?.. Образование?.. Домашний адрес?..

Заскрипела, закрутилась психбольничная машина… Толстый, седой, как лунь, старый санитар дядя Федор принес ей явно бывший в употреблении халат и совершенно непотребного вида рубаху. Кивнул:

— Одевайся!

Можно было, конечно, поспорить, да что толку-то?

Превозмогая отвращение, она оделась.

— Веди! — скомандовал Антоша. И, помедлив, добавил: — Лариса Осиповна в первое отделение велела, в надзорку…

Казалось Елене, когда она, едва волоча подкашивающиеся от слабости ноги, плелась за Федором через бесконечные двери с хищно клацающими замками, что все у нее внутри замерло, оледенело, остановилось — и душа, и сердце, даже способность мыслить, говорить — все, казалось, безвозвратно пропало…