Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

То, что было в комнате, внутри простою фразою: «Подай мне, Дашенька, ту книгу» или: «Мне надоело, Дашенька, мое платье», – то здесь, в обрывках и со стороны, получало особое значение.

И, глядя на полуоткрытый рот асессора, он догадался, что Нина необыкновенно хороша. Он знал об этом. Теперь он это понял. Барабан внизу бил глухо, безостановочно.

Он стоял как вкопанный.

Какой вздор Дашенька.

Только Нина существует.

5

Терем злат, а в нем душа-девица,

Красота, княжая дочь.

Утром доктор Аделунг сказал ему о маркизе Севиньи, что заметил, как маркиз и один неизвестный ему чиновник, с которым доктор встретился у господ Кастеллас, следят за ним.

В час дня прибыла почта и привезла письмо от Фаддея. Фаддей писал о гневе Родофиникина.

В два часа дня он был у Завилейского, заставил прочесть весь доклад, сам написал две последние страницы и все исправил. Тут же Завилейский отдал писарю переписать доклад в трех списках. В три часа дня Сашка на базаре покупал верховых и вьючных лошадей. Он долго смотрел им в зубы, потом давал пинка лошадям в живот и так туманно, оголтело смотрел в жадные черные глаза продавцов, что они смущались и немного сбавляли цену. К общему удивлению, Сашка купил лошадей довольно сходно и удачно. Только две клячи оказались из рук вон плохи. Сашка взял их за карабахских жеребцов.

В три часа Грибоедов послал депешу графу Эриванскому с просьбой дать способы к нему пробраться и, вызвав Мальцова и Аделунга, сказал им собираться назавтра.

В четыре часа он был у Прасковьи Николаевны. Он был неузнаваем.

Севиньи сидел с Дашенькой, и один глаз его остановился, когда он увидел Грибоедова. У Дашеньки было выражение девушки, знающей, что ее любят.

– Маркиз, известно ли вам, что старшая ветвь Севиньи, от коей вы происходите, прекратила свое существование?

Севиньи осклабился.

– С каких пор, Александр Сергеевич?

– С сегодняшнего дня.

– Я не понимаю, – пробормотал маркиз.

– Дашенька, друг мой, оставьте нас. Итак, маркиз… Севиньи стал вставать перед грузинским чекменем.

– Первый вопрос, обращенный к вам: что вы скажете о Греции, вашей родине? Например, о Морее, славящейся продуктами бакалейными?..

– Я не понимаю, – бормотал Севиньи с остановившимся глазом.

– Безо всякого сомнения. Вопрос второй: сколько получаете вы за сведения о том, что я занимаюсь картежною игрою и состою в компании шулеров?

– Третий вопрос: кто вас бил в ресторации Матасси? Слышно было, как белые фальшивые зубы били дробь.

– И четвертый вопрос: когда вы думаете покинуть этот дом навсегда?

Тут грек стал оседать, подаваться назад и сел бы снова в кресла, но Грибоедов двумя пальцами, почти не прикоснувшись, как бы схватил его за шиворот, и грек не смог сесть в кресла.

Потом Грибоедов быстро отбежал к двери и распахнул ее. Медленно, с трудом, почти торжественно грек проходил в дверь.

Грибоедов следил глазами за ним – от кресел к двери.

На пороге грек мотнулся. Он стал вытаскивать что-то из кармана – верно, карточку, – нашел ее и протянул Грибоедову, как нищий протягивает прошение. Двумя пальцами взял Грибоедов эту карточку и пальцами же, не сгибая руки, сунул греку в карман.

– Прошу.

Дверь захлопнулась.

Прасковья Николаевна выбежала, смотрела, не знала, что случилось.

Грибоедов смеялся.

– Я подвергнул его острацизму…

Она схватила его за рукав и пробормотала:

– Александр, Александр… Пойти к Дашеньке. Грибоедов остался один. Этот дом был его домом.

И обед, утихомиривающий все потери и все радости, потому что люди, теряющие родных и приобретающие их, все-таки обедают, – этот обед ничего не изменил.

Он смотрел на заплаканную Дашеньку, которая плакала из-за него, и ему хотелось прижать ее, растрепать ей волосы, почти по-отцовски.

Прасковья Николаевна, почему-то радостная, много говорила, но не о новостях, не о Сипягине, а о том, что было перед глазами, – о цветах на столе, и потом о своих рисунках – она рисовала, – что цветы ей не удаются, роза не удается, оттенка неуловима.

Предстояла встреча с Паскевичем, путь обходом через чуму, будущее государство. А здесь был его дом.

И тут впервые он осмелился посмотреть на Нину. Она смотрела на него испуганная, она оседала перед ним, почти как грек, опускалась перед ним, тяжелая, со ртом, который вдруг стал большим и раскрылся. Она была похожа на Леночку. И вместе с тем – она была и давешним комнатным, асессоровым виденьем.

Выходили из-за стола.

Грибоедов взял ее за руку и сказал просто:

– Venez avec moi, j'ai quelque chose a vous dire[61].

– Что?

Дальний отголосок грузинской речи был в русском слове. Она послушалась его, как всегда. Он пойдет, усадит ее за фортепьяно. Он будет ее учить.

Он пошел с ней через сад, ничего не говоря, словно никем не видимый. Оба они вдруг и сразу уклонились к ее дому, к дому князей Чавчавадзе. Они взошли в комнату.

И дальше идти было некуда.

Нина заплакала беззвучно, слезы стали течь из тяжелых круглых глаз, она засмеялась.

6

Их благословили. Потом, вечером, княгиня и Прасковья Николаевна долго сидели на крыльце и говорили тихо, очень тихо, опустошенные и уставшие, словно это они опять выходили замуж или как будто умер в доме человек и начиналась непонятная радость последних одеваний.

В темном закутке, на окошке сидели Грибоедов и Нина, и он повис у нее на губах.

Они сидели час и два, сидели всю ночь. Он учил ее целоваться, как раньше учил музыке, и тут тоже был тот же иноземный, детский отголосок, что в ее речи, что в ее игре.

7

Перед отъездом он сел и своим косым почерком, очень свободно, написал письмо Родофиникину.

«Милый Финик, – хотел он ему написать, – пикуло-человекуло, финикуло, я вас знаю, мать вашу дерикуло, и плюю, милейшая букашка, на вас и на вашего сына. Желаю тебе, Финик, заболеть чумою, выздороветь и помнить преданность беспредельную Александра Грибоедова».

Вместо того он написал:

«Ваше превосходительство. Покорно благодарю за содействие ваше к отправлению вещей моих в Астрахань. Но как же мне будет с посудою и проч.? Нельзя же до Тейрана ничего не есть. Здесь я в доме графа все имею, а дорогою не знаю, в чем попотчевать кофеем и чаем добрых людей?.. Теперь поспешаю в чумную область.

(«Не хотите ли и вы…»)

По словам Булгарина, вы, почтеннейший Константин Константинович, хотите мне достать именное повеление, чтобы ни минуты не медлить в Тифлисе. Но, ради бога, не натягивайте струн моей природной пылкости и усердия, чтобы не лопнули.

(«А не то неприятностей от Паскевича не оберетесь».) Примите уверения в непритворном чувстве… («Каком?»)

…уважения и преданности беспредельной. Вашего превосходительства («пикула-человекула»)

всепокорнейший слуга А. Грибоедов».

И – на коня.

8

Я человек без предрассудков. Я – тактик. Я – стратег. Вот кто я.

Из областей военного красноречия я, например, какую предпочел? Стратегическую: просто фигуры страстей. Восклицание и возглашение – это вот фигуры. «Россияне, россияне, Петра Великого забыли!» – или: «Что, например, видим, что делаем? – Петра Великого погребаем!» Хотите верьте, хотите нет, – но вот представляю себе ясно: колесницы, войска, и вот везут покойного императора, и действительно вот – россияне! Петра Великого забыли!

Я в своей книге «Руководство для егерей» должен был написать, чтобы застрельщик не торопился. Ну, напишешь так – кто это запомнит? А я написал, пожалуйста.

Вопрос: Должен ли застрельщик торопиться при стрелянии?

Ответ: Нет, и напротив того.

Потому что это прямо идет в душу, поэтому и запомнится.

Или вдумайтесь, полковник, в эту фразу: «Горы есть ключ к овладению плоскости». Тут ведь, если хотите, вся кавказская стратегия заключена в одну фразу, в единое слово: ключ.

Или: наружный вид имеет большое оказательство. Ведь об этом, если хотите знать, никто не думает и не заботится. А в наше время, при покойном Александре, которого, кстати сказать, россияне тоже позабыли-таки, это было все. Le moral est bon[62] – и побеждали.

В Паскевича я не верю. Он озирается, и в этой черте – весь как на ладони у вас. Суворов озирался? Нет, Суворов не озирался. Милорадович озирался? И Милорадович не озирался.

Светило дня и звезды ночиГероя видят на коне!

А у нашего графа бегают глаза. Уверенности нет, веры нет. Le moral est mauvais[63]. Вы знаете, как Ермолов его прозвал? Граф Ерихонский. Как же, мне из Петербурга писали.

И я жду терпеливо событий. Правда-матка скажется, наша правда, солдатская. Я послал ему сегодня пакетец: иностранные газеты.

Пожалуйста – «Journal des de`bats» пишет: генерал Паскевич, талантами не одаренный, просто счастлив, удачлив, и всюду помогают ему les gens du malheur[64], господа сенаторы, те, что на Сенатских площадях в декабре танцевали.