Димитров - Камен Калчев

Скрестив руки, старая женщина взволнованно слушала и улыбалась счастливо.

Собрание в зале «Ваграм» закончилось поздно. Димитрова с дочерью, сопровождаемые болгарами Милко Тарабановым и Бояном Дановским, вернулись в гостиницу. На другой день два немецких товарища вызвали Дановского и сказали ему:

— Вам поручается сопровождать мать Димитрова и ее дочь в Германию в качестве переводчика. Имейте в виду, что поездка будет сопряжена с риском. Но знайте: за вами следит все прогрессивное человечество, за вами стоит мировой пролетариат. Не бойтесь ничего.

— Я согласен, — ответил Дановский.

— О паспортах, валюте и прочем вам не надо беспокоиться. Это остается за нами.

Попрощались и разошлись.

Через несколько дней парижане провожали своих гостей в Германию. Парашкева Димитрова, глядя из окна вагона, расспрашивала дочь:

— А это кто там в чалме?

— Индиец.

— А вот тот?

— Китаец.

— Мужчина или женщина?

— Мужчина, хоть у него и коса.

Димитрова смотрела долго, удивленно. Ее очаровал этот пестрый мир, который шумел и волновался на парижском вокзале вокруг нее — простой женщины из далекой и маленькой Болгарии. И радость и гордость наполнили ее душу, гордость и за сына и за свою родину.

Поезд тронулся. Тысячи рук со сжатыми кулаками взметнулись вверх. Крики «Рот фронт!», «Виват!» неслись вслед медленно удалявшемуся поезду, а у окна вагона стояла старая женщина и задумчиво махала рукой.

ЛЕЙПЦИГ

До начала процесса в Лейпциге мировая общественность организовала контрпроцесс в Лондоне. Председатель Международной следственной комиссии по делу о поджоге рейхстага известный английский адвокат Д. Н. Притт на заседании 20 сентября 1933 года огласил доклад следственной комиссии. В заключении этого доклада утверждалось, «что есть серьезные основания для подозрения, что рейхстаг был подожжен руководящими лицами национал-социалистской партии или же по их поручению». Следовательно, уже с 20 сентября 1933 года имелся только один обвиняемый — гитлеризм. Но битва только еще начиналась…

21 сентября 1933 года начиналось большое сражение. К зданию имперского суда в Лейпциге неслась большая закрытая автомашина, охраняемая полицейскими. Вслед за ней летел автобус, полный штурмовиков. Каски их зловеще горели под короткими лучами осеннего солнца. По улицам города патрулировали гитлеровские отряды. Перед входом в здание имперского суда торчали военные и штатские, они проверяли документы у желавших войти в здание.

Девять часов утра. Машина с заключенными остановилась у главного входа. Охрана мигом окружила машину. Из нее медленно вышел молодой человек с безвольно повисшими руками. Лицо его, понуро опущенное к земле, было бледно, с синеватым оттенком на скулах, глаза мутные, пустые. Этот живой труп был голландцем Ван дер Люббе, арестованным 27 февраля в здании рейхстага в момент возникновения пожара.

Следом за Ван дер Люббе вышел худой и тихий человек с бледным печальным лицом. Это был депутат германского парламента, член Германской коммунистической партии Эрнст Торглер, обвиненный в соучастии в поджоге. После Торглера из автомашины вышли болгары Попов и Танев и, наконец, Димитров. Арестованных ввели в здание имперского суда. Там в небольшой комнате их обыскали, а потом ввели в судебный зал.

В зале царила тишина. Журналисты и официальные лица тихо переговаривались, поглядывая на балкон, где суетились штурмовики. Всюду висели знамена с переломленными крестами, фашистская свастика красовалась и на одежде штурмовиков. Казалось, на всем зале лежала тень большого переломленного креста. Штурмовики молча смотрели с балкона, оглядывая каждого входящего в зал.

Торжественно, один за другим проследовали к судейскому столу девять членов суда в длинных красных мантиях. «Красные мантии» выбросили вперед правую руку. Присутствовавшие в зале ответили тем же жестом гитлеровского приветствия. Образовался лес вытянутых рук, грозно направленных на подсудимых, безучастно стоявших во время этой церемонии.

Члены суда заняли свои места. Уселась публика. Председатель суда д-р Вильгельм Бюнгер поднялся и, положив руки на кафедру, начал свою речь:

— Господа, огромное значение события, которое лежит в основе этого процесса, приведет к тому, что судебное следствие будет страстно и энергично комментироваться печатью всего мира. Уже предпринимались многократные попытки сделать поспешные предсказания относительно еще неизвестного хода процесса. Недопустимо, однако, приступать к такому процессу с предварительно составленным мнением…[33]

В голосе Бюнгера звучала неуверенность, чувствовалось стремление оправдаться. Казалось, он сам сомневается в ловко скроенном обвинительном акте, который лежал у него на столе в виде пухлого тома в двести тридцать пять страниц. Страшное и трудное дело — доказать вину невинных людей, выполнить приказ фюрера, Геринга, Геббельса, приказ нацистской партии!

Бюнгер не верил тому, что говорил. Но что иное мог сказать он, покорный слуга и блюститель законов третьего райха?

Первый и второй день судебного следствия были посвящены Ван дер Люббе. Полубезумный голландский каменщик беспомощно сидел перед судом, глядя в пол помутневшими глазами, и вяло отвечал на вопросы председателя суда. Около него стоял адвокат и время от времени вытирал ему нос, так как подзащитный был не в состоянии себя контролировать. Он потерял память.

На третий день допросу был подвергнут Георгий Димитров.

С самого того момента, когда он предстал перед имперским судом гитлеровской Германии, он не думал защищать только свое личное дело, оно было для него на втором плане. Самым важным в данный момент он считал защиту правого дела коммунизма, против которого ополчился гитлеризм.

Лишь только Димитров поднялся, председатель суда Бюнгер обратился к нему с предупреждением:

— Димитров, я имею сведения, что во время следствия вы держались очень недисциплинированно. Должен вас предупредить, что вы находитесь перед верховным имперским судом и что вам необходимо, сообразуясь с этим, изменить свое поведение.

Неожиданно для председателя и публики Димитров ответил:

— Если бы вы были невиновным и гнили семь месяцев в тюрьме, из которых пять месяцев — в кандалах, вы бы поняли, что человек может лишиться спокойствия.

Публика зашевелилась. Некоторые в последних рядах поднялись, чтобы лучше увидеть этого дерзкого человека. Полиция забеспокоилась. Как можно так отвечать председателю имперского суда?