Димитров - Камен Калчев

В этот день, как и всегда, он сел за стол, развернул лист чистой бумаги и написал:

«Дорогой друг Барбюс!

Я вынужден сообщить вам печальную весть. Начиная с девятого марта, я нахожусь под арестом…»

Поскрипывает перо, пошатывается стол под тяжестью его тела, позванивают наручники, и острая боль режет запястье рук.

«…Меня, к несчастью, обвинили в том, что я предпринял попытку насильственным путем изменить государственное устройство Германской империи, преднамеренно поджег здание рейхстага… причем совершил поджог с целью вызвать восстание… Прошу вас, сообщите о моем настоящем положении также Ромену Роллану, так как я не знаю его теперешнего адреса…»

Димитров оторвался от письма, поглядел в окно, за которым лежал весь мир, в душу его нахлынули воспоминания о прошлом и тяжелые мысли о настоящем, и это настоящее вылилось из-под его пера в таких словах:

«…Мои личные деньги конфискованы… Я не получаю газет… не получил защитника… ко мне никого не допускают… отобрали даже мои очки».

Димитров вложил письмо в конверт и написал адрес:

«Анри Барбюсу. Париж. Редакция газеты «Юманите».

Затем поднялся, постучал в дверь и сказал появившемуся тюремщику:

— Передайте, пожалуйста, в дирекцию, пусть перешлют немедленно…

День сменила ночь, наступил новый день.

Мир с его радостями и тревогами лежал где-то далеко-далеко, глухой и недосягаемый. Что там произошло со знакомыми людьми? Доходят ли его письма до них?

Димитров написал новое письмо, адресованное депутату Марселю Кашену, в Париж:

«Дорогой Марсель Кашен!

…Я никогда в моей жизни не видел, не встречался и не разговаривал с поджигателем рейхстага Ван дер Люббе и, конечно, не имел никакого — ни прямого, ни косвенного — отношения к поджогу рейхстага, к этому безумному, преступному поступку, враждебному народу и явно антикоммунистическому. Для меня особенно важно, чтобы это мое категорическое заявление стало известно в самой Болгарии и чтобы болгарские соотечественники и друзья за границей узнали о нем».

Димитров передал тюремщикам и это письмо, но получит ли его адресат, не знал.

Никто не желал с ним говорить. Держали его в изоляции от людей, от мира. И только книги, которые ему приносили из тюремной библиотеки, давали силы переносить невзгоды и страдания.

Расхаживая по камере, он читал Байрона:

«Я так беспомощен, как только может пожелать сам черт.Им уже ничего не стоит вытащить меня на сушу, как попавшуюся на удочку рыбу.Или как ягненка, который не сумел спастись от мясника, потащить на бойню.Но я не очень-то подхожу для такой изысканной трапезы.И еще меньше желаю попасть на сковороду».

Иногда обуревали душу тяжелые мысли. Дни шли, и никаких вестей о дальнейшем ходе судебного следствия.

Чего они еще ждут? Чего хотят от него?

30 апреля 1933 года Димитров записал в дневнике:

«Пятая неделя! Сколько еще?»

А на другой день, рано утром Первого мая, он слышал далекий грохот Берлина, крики и вопли гитлеровского сброда, пытавшегося превратить день Первого мая в свой праздник, чтобы обмануть рабочих, ввести их в заблуждение.

Димитров с болью в сердце вспомнил те далекие времена на своей родине, когда он праздновал Первое мая среди тысяч своих товарищей рабочих, когда выступал на митингах, когда на улицах и площадях звенели песни. Вспомнил о стране, в которой свободно и торжественно празднуют этот день труда. Вспомнил и записал в дневнике:

«Москва — Берлин: два исторических антипода. А я сижу в Моабите закованный! Достаточно скверно и грустно. Но… Дантон: «Никакой слабости!»

Димитров вновь зашагал по камере, в такт шагам читая стихи Гете:

Трусливые мысли,Боязливое колебание,Женская робость,Боязливая жалобаНе избавят тебя от нищетыИ не сделают свободным!Устоять вопреки насилию,Никогда не сгибаться, быть сильным.—Вот о чем бедные взывают к легиону богов!

Тяжело ступая, к двери камеры подошел тюремщик, долго и внимательно рассматривал через глазок в двери, что там делается.

— Сам с собой разговаривает. Должно быть, с ума сошел, — сказал, недоумевая, тюремщик и опять побрел по длинному, как само тюремное время, коридору. Шел и думал: «Хорошо, что его превосходительство господин Геббельс сжег книги на площадях Берлина. От книг человек действительно может помешаться и даже, поджечь рейхстаг!»

Димитров сел за стол, раскрыл книгу и тотчас перенесся в иной мир. В камере тишина, слышится иногда лишь шелест переворачиваемой страницы. Но вот что-то привлекло его внимание, он прочитал раз, еще раз, взял карандаш и подчеркнул повторяя:

Богатство потерять — немного потерять,Честь потерять — много потерять,Мужество потерять — все потерять!

Строки Гете взволновали. Димитров встал и опять зашагал по камере.

— Да, потеряешь мужество — все потеряешь!

Дни в Моабитской тюрьме были заполнены напряженной работой. Работал Димитров по десять часов в сутки, готовясь к публичной встрече с теми, кто заковал его в цепи и бросил в тюрьму. Он требовал от судебного следователя Фогта, ссылаясь на германские законы, снять наручники. Требовал допустить к нему защитников, которым он мог бы изложить свое дело. Следователь упорствовал, но и Димитров не отступал от своего.

Были и светлые минуты, когда он писал письма матери и сестре Магдалине в Болгарию.

«Мои дорогие мама и сестра! Я всегда гордился нашей матерью, благородным ее характером, стойкостью и самоотверженной любовью, и сейчас еще больше горжусь ею… Само собой разумеется, что я, «подобно апостолу Павлу», как пишет мама, буду нести свой крест с необходимым мужеством, терпением и стойкостью. Только не подвело бы здоровье — все остальное будет хорошо! От Лены я еще не получил ответа на мое письмо. Не знаю также, что случилось с Любой. По сообщению, полученному незадолго до моего ареста, бедняжка при смерти. Вы хорошо знаете, что означала бы для меня эта потеря. Это было бы величайшей потерей и самым большим ударом за всю мою жизнь…»

Удар этот Димитров получил 27 мая 1933 года — Любица Ивошевич умерла в Москве, вдали от своего друга. Он узнал об этом из письма, полученного с большим опозданием[32].

Теперь самой близкой к сердцу его оставалась только мать. И он не переставал писать ей:

«Дорогая, любимая мама!

…Сообщение болгарских газет о том, что Лена и Лиза выехали в Германию по моему делу, меня очень удивило. Я не имел понятия об этом… Обе последние посылки (с сыром) я не мог получить, ибо, как я уже писал вам, в тюрьме не разрешается выдавать продукты, полученные из-за границы… Пиши мне, прошу тебя, чаще. Горячие приветы всем домашним, особенно Лине, Стефану, Любе и Любчо. Тебе, моя милая мама, тысячу поцелуев. Твой сын Георгий».