Улпан ее имя - Габит Мусрепов

– А в баню эту – не загоняют овец перед стрижкой?

– Смейтесь, смейтесь! Если побываете, другое заговорите… А видели – мы проезжали – фундамент, заложенный для школы?.. Для медресе, как они называют. А дом? Разве дом не мог бы стоять на любой улице в Омске? Сравните хотя бы с хуторами немцев-колонистов, и – при всей вашей должностной недоверчивости – вы должны будете согласиться, что сделано – многое.

– Это верно, – коротко высказал и Турлыбек свое мнение.

Вошли двое – муж и жена, они раньше жили в городе, им и поручала Улпан обслуживать приезжих в гостевом особняке.

Собрание, ради которого приехали из Омска чиновники, а из аулов – влиятельные люди, началось на следующий день.

В большом зале Саврасов, Леознер, Демидов, Турлыбек Кошен-улы устроились за длинным столом, Улпан тоже, на стуле, – с краю. Волостные управители помоложе заняли середину, а пожилые бии на мягких подстилках сидели в ряд, поджав ноги, упершись спинами о стену. Они сидели свободно, на месте каждого – двоих можно было бы уместить, и вид был такой, будто каждый при решении дел обладает двумя голосами. Молодые аткаминеры[63] – в тесноте, их двоих можно было принять за одного человека, и временами кто-то из них бросал недовольный взгляд – когда же повымрут эти аксакалы, и они, они сами займут наконец их места?..

Первым поднялся Турлыбек.

Ему приходилось говорить по-русски – для омских представителей, и тут же переводить на казахский, чтобы все понимали, зачем надо было собирать столько почтенных людей. От этого он иногда запинался, подыскивая более удачное выражение, и степные ценители слова осуждающе переглядывались.

– Его высокопревосходительство генерал-губернатор, – говорил Турлыбек, – послал нас поговорить с вами, обсудить сообща, как лучше казахским аулам перейти к оседлому образу жизни. Мы хотим послушать вас, добровольно изъявивших согласие иметь земельные наделы для поселения рядом с русскими крестьянами – они прибыли из внутренних губерний России по высочайшему повелению государя-императора…

У казахов не было принято – на таких встречах просить слова, они перебивали выступающего, говорили, что казалось им нужным сказать.

Байдалы-бий, не дослушав, обратился:

– Турлыбек, шырагым… Выходит, решили – чтобы мы не отдельно селились, а непременно рядом с русскими крестьянами?

Турлыбек понял, что оговорился. Он имел в виду – получить наделы, наряду с прибывшими, а при переводе получилось: рядом.

А для Токай-бия на таких собраниях – хуже смерти было отстать в чем-то от Байдалы. Он задал и свой вопрос:

– Ты сказал – добровольно… Значит, кто хочет – станет жить оседло, а кто не хочет – не станет?

Турлыбек сперва ответил ему – да, добровольно, кто хочет – станет, кто не хочет – не станет пользоваться землеустройством. Потом он повернулся к Байдалы-бию:

– Баеке, я немного неточно выразился, а вы – неточно поняли меня. Вы подумали, что земли казахов будут вперемешку соседствовать с наделами русских. Это не так. Я хотел сказать, при устройстве крестьян-переселенцев, наряду с этим будет проявлена забота о казахском населении, он не останется без внимания. Те аульные семьи, которые захотят осесть, получат на каждую душу пятнадцать десятин пахотной земли.

– На что нам… – сказал Байдалы.

– По пятнадцать – это немало. В ваших краях больше всех сеет хлеба наша женеше – Улпан. А посевов у нее – не больше пятнадцати десятин. А кроме того, у вас останутся ваши сенокосы, ваши джайляу…

Нрав у Байдалы был такой, что ничего не стоило его привести в ярость. Неточно он, оказывается, понял… Кто такой Турлыбек, чтобы указывать Байдалы-бию – неточно поняли… Почему не ответил он столь же ехидно проныре Токаю?! Мог бы, к примеру, поддеть: «Как же не поняли вы, что это – дело добровольное?..» «А теперь Токай сидит как ни в чем не бывало и еще с насмешкой посматривает на Байдалы! Пусть не воображает никто из них, что он согласится получить надел с детскую пеленку!

Сказать честно, навряд ли Байдалы мог представить себе – сколько это, пятнадцать десятин. Он от предков унаследовал и привык считать – вся земля, сколько видит глаз, его. Какие времена настают – землю станут мерять, как ситец в лавке у татарина!

Токай хорошо знал своего давнего и постоянного недруга и постарался подбросить хворосту в костер:

– Не мало – пятнадцать, не мало… В прошлом году летом, я ехал в Стап. Есенеевский хлеб стоял – как бескрайнее озеро! Пятнадцать десятин даже на хорошем коне быстро не объедешь, – повернулся он к Улпан.

– В прошлом году мы там не пятнадцать сеяли, – ответила она. – Десятины на две поменьше. А если не считать гостей, для нас самих того хлеба на два года хватило бы!

Турлыбек еще не кончил говорить, но уже знал – два главных бия заняли противоположные стороны. И ни один волостной управитель или другой аткаминер не выскажет отличного от них мнения, все разделятся на два лагеря. Но и особого спора не возникнет. К лицу ли – горячиться, замахиваться друг на друга, чуть ли не в горло вцепляться из-за какой-то земли? Из-за каких-то посевов?.. Земли и так, слава аллаху, много под небом! Другое дело – если бы речь шла о том, кому достанется чья-либо вдова, если бы выбирали управителей или биев… Тогда бы и страсти были раскаленнее.

А так – Байдалы-бий будет твердить свое, Токай-бий – противоположное… Турлыбеку это было ясно, но он продолжал, стараясь приманить кереев и уаков выгодами и льготами:

– Запомните и передайте сородичам… Та семья, которая засеет пять десятин, получит без всяких процентов ссуду – пятьдесят рублей, вернуть ее надо будет через три года. А за пятьдесят рублей они смогут купить двух лошадей. Соха стоит пять рублей, железные вилы – сорок копеек, овца – два рубля, стригун – четыре рубля. Пятьдесят рублей для обзаведения – немалые деньги.

Биев и эти расчеты оставили равнодушными. Но Турлыбек, еще не все козыри выложил:

– Люди сибанских аулов почти десять лет уже сеют хлеб и косят сено. Для них – в подарок – мы привезли три сенокосилки, три сохи, пять борон, трое конных граблей.

Бии – и волостные управители по их примеру подозрительно посмотрели на Улпан. Чем эта баба подкупила русских торе? Ну, Кошен-улы, это понятно – родственником приходится Есенею. Чем?.. Никто не видел, чтобы она отборных лошадей привязывала к их повозкам… Не набрасывала им на плечи дорогие шубы… Как видно, бог для своих благоволений избрал одних сибанов!

Улпан сказала:

– Джигит-торе! У нас найдутся семьи, которые захотят получить ссуду сроком на три года. Мы занимаемся земледелием, но пока что на каждый двор по одной сохе не приходится! А сенокосилки… На два аула – одна. С вашими подарками мы на будущий год еще сорок десятин сможем засеять. Разве плохо, если еще сорок семей не будут знать забот о еде?

Байдалы не устоял, чтобы не съехидничать:

– В таком случае сибаны должны большой той устроить…

– Отчего же не устроить? – спокойно сказала Улпан. – В первый год был той, когда мы с пятью всего сохами засеяли тридцать десятин, пять из них сеяла наша семья.

Саврасов за столом наклонился к Турлыбеку – подробнее расспросить, о чем говорит Улпан, а когда она кончила, поднялся и подошел к ней, в руках – пакет со сгустками сургучных печатей, из пакета он вынул лист плотной бумаги, буквы были оттиснуты золотой краской.

– Эти бумаги… – торжественным голосом произнес он. – Они свидетельствуют о ваших заслугах в развитии земледелия на территории округа, населенного казахами… Здесь говорится о награждении сельскохозяйственными орудиями. Почетную грамоту подписал собственноручно генерал-губернатор.

Улпан стоя приняла пакет.

– Благодарю вас, уважаемый торе… Передайте мою благодарность таксыру-губернатору… Мы, может быть, и не в состоянии вникнуть – что такое полная оседлость, что такое полуоседлость… Мы знаем одно – надо сеять хлеб, надо косить сено. И не перестанем этим заниматься.

Улпан пустила по рукам почетную грамоту. От волостных управителей – по обеим сторонам стола – бумага обошла биев… Прочитать, что там написано, никто не мог, но все видели – краска золотая, печать приложена, изображение двуглавого орла, подпись губернатора. А сама бумага, наверное, из атласа…

Турлыбеку не стоило особого труда читать их мысли. При живых биях и других уважаемых людях подарки были вручены какой-то бабе, порезали бы ее ножи этих проклятых сенокосилок! Но вот против атласной бумаги все они, вместе взятые, бессильны… Надеются – пока бессильны. Смилостивится ли над ними аллах, отдаст ли он когда-нибудь эту бабу в их руки? Может быть, такой день недалек… Почтенные мужи могли сколько угодно грызться между собой. В чем они были единодушны – в своем отношении к Улпан.

Саврасов, жалея время, решил, что высокое собрание достаточно полюбовалось на бумагу из губернаторской канцелярии, и в заключение первого дня обратился ко всем сам: