Аплодисменты - Людмила Гурченко

Папа робко, как мальчик, объяснял, что молитвы в городе никто не читает, но он их не забыл. Он действительно их не забыл. Иногда перед обедом папа, подражая деревенскому попу, нараспев читал: «Оче всех, на тя, господи, уповаем. Ты даешь нам пищу заблаговременно, отвергающего щедрую руку твою, исполняющего всякое животное благоволе-е-ни-е…» Мы с мамой смеялись, а папа пережидал: мол, «вы, девки, смейтесь себе, а я свой долг исполнил, а может, и есть якая-то сила»…

— А насчет фамилии — так это у конце двадцатых годов получав я новый паспорт у шахти. «Як фамилия?» — спрашують. «Гурченков», — отвечаю. Ну, наверна, "в" и не вслышали. Увидев, что фамилия без "в" вже дома, хотев сходить у контору, а потом подумав: живу на Украини — што Гурченков, што Гурченко — один черт.

Пришел дядя Егор — маленький, некрасивый, прыщавый мужичонка-плюгавка… Ну почему так бывает в жизни? Ну как же его можно любить? А жена-красавица все смотрит на него, носится вокруг, «як квочка».

Дедушка тихо говорил о войне, об оккупации, о партизанах, о том, как погиб папин брат Михаил. Эту историю я знала от папы. Дядя Миша был связным партизанского отряда, а в деревне, для немцев, был старостой. Перед самым отступлением немцев дядю Мишу кто-то выдал. Немцы повесили его на глазах у всей деревни. Впереди поставили мать, отца и Егора. «Сожгли хату. Мать твоя Федора Ивановна, через три дня померла, хай земля ей будить пухом. Усе терпела. И бив я ее здорово, и обижав — усе терпела, а етага не снесла. Вот тут, на етум поли, вокурат шагах у десяти от хаты и повесили Мишку. Вот, сынок».

Они выпили. Дедушка все время пыхтел трубкой и кашлял. Папа бил себя в грудь, клялся найти предателя, говорил, что обыщет и Палым и Сморкачевку, а «его» зарежет и добровольно сядет в ДОПР, но за Мишку отомстит.

Потом говорили по какую-то Феклу — ей дедушка с Егором тоже выстроили новую пятистенку. А Володька уже в армии. Он красивый, здоровый, служит во флоте. Папа опять плакал, говорил, что ему всех жалко, что все так в жизни получилось…

И еще дедушка жаловался на большие налоги. Говорил, что плохой урожай. И даже в Ипуте рыба перевелась, а раньше сколько ее ловили.

ФЕКЛА

Когда я проснулась на следующее утро, папы уже не было. Я попила молока, вышла на крыльцо и встретилась со своим дедушкой Гаврилой Семеновичем. Он курил трубку и смотрел на поле, где стаями летали и громко каркали огромные серые вороны. Жена Егора копала землю, дети бегали вокруг нее. О «туалете» не могло быть и речи. На мой вопрос, где папа, дедушка, не глядя на меня, ответил: «А кто его знает». Та-ак, приехали к «родичам»…

Уже вся деревня знала, что приехал «Марка з городскою дочкую». Женщины приходили посмотреть на меня. Зайдут к жене Егора, якобы по делу, «хочу Марка попросить — хай мне кукушку починить» (часы с кукушкой), говорят с ней, а сами откровенно меня рассматривают.

Под вечер шумно появился папа: сильно навеселе, с целой группой «кровенных». В центре внимания, счастливый и, как говорят, «стоя на хвосте».

Не было мамы, и папа летел по волнам на всех парусах! Разливали самогон «за честь, за дружбу», пели частушки — и папа ярче всех! Он был в своей родной стихии. Правду он говорил, что городская жизнь не для него. Он был такой счастливый, каким я не видела его в городе никогда. Здесь, в деревне, папа был первым человеком, и говорил грамотно, и повидал мир больше всех. «Я, братва, родився, можна сказать, на грани двух веков… Та што там гаварить! Пешком, щитай, прошел три государства — и Россию, и Польшу, и усю Германию. Да-а, братва, Германия тибе не Россия. Усе дома под черепицу узяты, усе аднаго роста, улицы длинные, ровные, як стрела, чистота… У хозяйстви усе есть: и свинни, и гуси, и лошыди… ув одном бароньским замку в озери лебеди плавають — белые, черные. Во красота! А бабы не то, наши лучий. Усе носатые, рыжие, но аккуратные — што да, то да. Идеть — и платтика на ней сидить, и белле шалковое с бархамотками и кружевом. Што ты смотришь? Ты што? Я?? Да божа меня упаси! Штоб я, благородный человек?! Не-е… Да вот тибе крест святой! Э, галава ты, вот послушай, што я тибе гаварю: идеть немка, а ветер ей платтика подымить — ну я и увидев. Ты што? Я — не-е». — И тут же подмаргивал. Все громко смеялись: «Ну, Марка, ну, мужик, вот ето наш, смоленский…»

— А на мою дочурку Людмилку не смотрите, што она сухарек, ета соплюшка ще вам такой концертик устругнеть! Усе чисто вмеить, она в меня: и поеть, и играить, и чечеточку и акробатику. Усе!

Дружки поглядывали на меня, как будто в чем-то передо мной были виноваты, — с жалостью, кисло усмехаясь. И опять с ожиданием — на папу.

В какой раз я уже слышала знаменитый папин рассказ, как маршал Рокоссовский ему лично баян подарил.

— Ну, братва, выступали мы перед самим Рокоссовським! Он з маленькую дочкую в первом ряду сидить. Усе выступають — ничего, а як до мене дошло… щас усе по порядку… Да-а, у начале концерта я аккомпанирую своему солисту Чернухе — ну голос! Як у попа — агромадина голос! Самогон только, зараза, хлещить здорово. Ну, словум, номер проходил хорошо. А во втором отделении я вже один, як солист, играю на маленьких гармоньках. Я ще выступлю тут у вас с дочкую, вы ще увидите, да! Усе гармоньки до единой сделав во етими руками. Ты што? Да я усе чисто вмею — я и столяр, я и плотник, я и буровых дел мастер — усе, што хош — и часы починю, и печку… Да-а, ну вот. Як дошло дело до самой маленькой гармоньки — увесь зал ходором. Успех самый больший! Ну а у конце Рокоссовський лично мне у руки вручив быян. Во етый самый… щас выну з футляру. Во! — «У-у-у», — загудели за столом. Это был баян итальянских мастеров «Фрателли Грозио». — Вот так, братва. — Все с любопытством рассматривали переливающийся инструмент.

Эту историю папа рассказывал до семидесяти пяти лет, каждый раз импровизировал с неожиданными деталями. Мы с мамой иногда выскакивали на кухню, чтобы он не слышал, как мы смеемся. То баян вручал ему лично Рокоссовский, то из всей бригады выделили его одного, и замполит «при усем народе» передал «от самого Рокоссовськаго» личную благодарность, а в подарок — баян. Дочка маршала то фигурировала в рассказе и просила папу подарить ей маленькую гармошку, то он вообще о ней не вспоминал. А однажды получилось, что папа выступал перед Рокоссовским, а баян ему вручил сам Жуков. Когда гости ушли, мама заметила, что «Жуков и Рокоссовский воевали, вообще-то, Марк, котик, на разных фронтах».

— А я што сказав, Жукув? Да, перегнув, Лялюша, а никто и не заметив.

В действительности же дело было так. Папа выступал в военно-прифронтовой концертной бригаде. В день они давали по три-четыре концерта. В грузовик с актерским реквизитом попал снаряд. Там находился и папин баян — тот, с которым он ушел на фронт, довоенный. Уцелел только кожаный мягкий футляр с маленькими гармошками, которые папа всегда держал при себе. Стало известно, что артисты пострадали. А концерты на передовой нужны были, как воздух. Командование фронта распорядилось достать артистам все, чтобы они могли продолжать работу. И однажды папе вручили черный «Фрателли Грозио» и грамоту за отличное служение Родине и честное отношение к своему долгу. Другой же баян — белый, без камней — «Скандалли» вручили второму баянисту, дяде Сене, которого папа окрестил Удавом. А перед Рокоссовским папа действительно выступал и имел грамоту, подписанную маршалом лично. И если бы папа вокруг этого события не придумал истории — это был бы не он.