Горменгаст - Мервин Пик

– Спокойной ночи, Доктор.

– Спокойной ночи, дорогое дитя.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Несколько дней спустя Стирпайк, заметив, что Фуксия вышла из двери западного крыла и идет стерней по тому, что было когда-то огромным лугом, выполз из тени под аркой, в которой он проторчал больше часа и, сложившись вдвое, понесся кружным путем к цели вечерней прогулки Фуксии.

Он бежал, и венок из роз, срезанных в саду Пятидесятника, болтался у него на спине. Прилетев, никем не замеченный, на кладбище слуг за минуту-другую до Фуксии, он успел еще принять горестную позу – опустился на одно колено и правой рукой уложил венок на уже поросший травой бугорок.

Таким его и увидела Фуксия.

– А ты что тут делаешь? – Голос ее был едва слышен. – Ты же никогда ее не любил.

Фуксия перевела взгляд на большой венок из алых и желтых роз, а с него – на несколько полевых цветов, зажатых в ее кулаке.

Стирпайк встал и поклонился. Вечер зеленел вокруг.

– Я знал ее не так хорошо, как вы, ваша светлость, – сказал он. – Но уж больно жалкая это могила для такой замечательной старой женщины. Вот я и раздобыл эти розы… и… ну… – И Стирпайк очень правдоподобно изобразил смущение.

– Впрочем, ваши цветочки, – прибавил он, сняв венок с изголовья холмика и уложив его в изножии, – больше всего порадуют ее душу – где бы та ни находилась!

– Не знаю я об этом ничего, – сказала Фуксия. Она отвернулась от Стирпайка и отбросила цветы в сторону. – Да и глупости все это. – И Фуксия вновь повернулась к нему. – А вот ты, – выпалила она, – не думала, что ты такой сентиментальный.

Стирпайк ожидал совсем иного. Он воображал, что здесь, на кладбище, Фуксия обнаружит в нем родственную душу. Но тут у него возникла новая мысль. Быть может, это он нашел родственную душу в ней. Насколько слова «глупости все это» отвечают ее природе?

– У меня разные случаются настроения, – сказал он и в одно движение подхватил венок и отшвырнул его прочь. На миг роскошные розы вспыхнули, летя сквозь зеленый сумрак вечера, и исчезли в темноте окрестных могил.

Мгновение побледневшая Фуксия простояла неподвижно, а затем подскочила к молодому человеку и вонзила ногти ему в щеки.

Стирпайк даже не шелохнулся. Уронив руки и отступая от него медленно и устало, Фуксия видела, что Стирпайк стоит неподвижно, с лицом совершенно белым, если не считать яркой крови на красных, как у клоуна, щеках.

Зрелище это заставило ее сердце забиться. Зеленый пористый вечер висел за ним, как декорация, выстроенная для показа его тонкого тела, его белизны и чахоточных ран на щеках.

На миг девушка забыла о внезапной, лишенной логики ненависти, которую всколыхнул в ней поступок Стирпайка, забыла о его высоких плечах, забыла о своем положении дочери Рода – забыла обо всем и видела перед собой лишь человека, которого поранила, и прилив сострадания наполнил ее и, полуослепнув от замешательства, она, оступаясь и протягивая руки, бросилась к нему. Стремительным движением гадюки Стирпайк ввинтился в ее объятия – и в тот же миг оба, невольно подставив друг другу подножки, повалились на твердую землю. Стирпайк ощутил, как сердце Фуксии стучит у его ребер, как прижимается к его губам щека девушки, но даже не шевельнул ими. Мысли его улетели в будущее. Так оба пролежали несколько мгновений. Стирпайк ждал, когда члены Фуксии и тело ее обмякнут, но она оставалась в его руках напряженной, как тетива лука. Оба лежали неподвижно, но вот Фуксия отвела лицо от Стирпайка и увидела – не кровь на щеках, но темную красноту глаз и высокий выступ поблескивающего лба. Все было словно понарошке. Как во сне. И во всем чувствовалась некая жуткая новизна. Нежный порыв угас – она лежала в объятиях мужчины с высокими плечами. Отвернувшись, Фуксия с внезапным ужасом поняла, что изголовьем им служит узкий, поросший травой могильный холмик ее старенькой няньки.

– О ужас! – возопила она. – Ужас! ужас!

И оттолкнув Стирпайка, Фуксия с трудом поднялась и скачками, как дикий зверь, полетела во тьму.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Сидя у окна спальни, Ирма Прюнскваллор дожидалась зари, как если бы та была часом тайной встречи самого сокровенного, секретного толка, о коей Ирма договорилась с первым утренним лучом. И вот он пришел – восход солнца – внезапным ласточкиным взлетом света над каменной закраиной подоконника. Настал День. День Приема, или того, что она называла теперь своим Суарэ.

Вопреки наставлениям брата, ночь она провела плохо: тревожные мысли снова и снова врывались в ее сны. В конце концов, Ирма запалила на столике у кровати длинные зеленые свечи и принялась заново полировать уже отполированные до совершенства десять продолговатых ногтей, нахмуриваясь на каждый по очереди, – губы ее были поджаты, мышцы напряжены. Затем накинула пеньюар и, подтянув к окну кресло, уселась дожидаться рассвета.

Под окном лежал дворик, еще не тронутый светом с востока, похожий на озеро черной воды. Ни звука, ни движения нигде. Ирма сидела неподвижно, выпрямив спину, сжав на коленях ладони. Глаза ее смотрели на восток. Пламя свечей стояло в комнате за нею, уравновесясь на фитилях, как желтые листья на тонких черных черешках. Ни единый трепет не возмущал совершенных их очертаний – и тут вдруг запел петух: варварский, властный ор, примитивный, бесстыдный, рассек темноту, подняв, как бы восходящим потоком своего призывного клича, Ирму на ноги. Пульс ее убыстрился. Она бросилась в ванную комнату и через несколько мгновений вода, шипя, заполнила ванну, и Ирма, приняв деланно скромную позу, уже пригоршнями ссыпала в роскошную глубину изумрудные и лиловатые кристаллы.

Альфред Прюнскваллор, откинув голову на подушку, спал лишь наполовину. Брови Доктора были сведены, и эта странная хмурость придавала лицу его непривычное выражение. Если бы кто-то из знакомых увидел его сейчас, он, верно, задумался бы: имеется ли у него хотя бы малейшее, отдаленнейшее представление о подлинной натуре Доктора? Тот ли это веселый, неугомонный, легкомысленный врачеватель?

Ночь получилась непокойная, грустная. Путанные сны заставляли Доктора вертеться в постели, сны, время от времени съединявшиеся в видения, исполненные страшноватой отчетливости.

Лишаясь дыхания и сил, он плыл по черной воде рва к тонущей Фуксии, уменьшившейся до детской куклы. Но всякий раз, что он достигал ее и протягивал к ней руку, она уходила под воду, и вместо нее на поверхность выскакивали наполовину налитые красочным ядом бутылки. А после он снова видел, как она взывает о помощи, маленькая, в темном отчаянии, и старался добраться до девушки, и сердце его колотилось, и он просыпался.

В другие минуты он видел Стирпайка, бегущего, наклонившись вперед, по воздуху – ступни его, снующие в нескольких дюймах от земли, никогда ее не касались. И прямо под молодым человеком мчала с ним вровень, как тень его, стая оскаливших зубы крыс, плотная, будто единое существо, поворачивая, когда поворачивал он, замирая, когда он замирал, страшная и сосредоточенная, заполняющая ландшафт ночного разума Доктора.

Он видел далеко в море Графиню на большом железном подносе. Светила, как голубая лампа, луна, а Графиня удила рыбу, используя вместо удилища Флэя, худого и жесткого до невероятия. Зубами окаменелого рта Флэй сжимал локон красных волос Графини, сиявший в синей ночи, подобно нити огня.

Гертруда легко держала его на весу, обхватив большими ладонями сразу оба колена. Одежда обтягивала Флэя так туго, что он походил на мумию, – тонкое, негнущееся тело его чопорно возносилось к звездам. С отвратительной регулярностью Графиня поддергивала лесу и вытаскивала еще одного из утонувших белых котов, нежно складывая их на подносе все подраставшей белой кучей.

Потом он увидел Кличбора: тот галопировал на четвереньках с Титусом на спине. По ущельям ужасной тьмы и вверх по сосновым склонам гор скакал он, белая грива взлетала над его головой, а Титус, вынимая из бездонного колчана стрелу за стрелой, бил по всему, что попадалось ему на глаза, пока образ этот не съежился в сознании Доктора, и он не потерял их обоих в зловещей ночной мгле.

И мертвых – их тоже он видел. Нянюшка Шлакк, хватаясь за сердце, топотала по натянутому канату, и слезы текли по ее щекам и падали на далекую землю, ударяясь о нее с громом как бы пушечной канонады.

На миг и Свелтер заполнил собою тьму, и даже во сне Доктора чуть не стошнило, когда он увидел, как эта гнусная глыба плоти дюйм за дюймом бескостно протискивается сквозь замочную скважину.

И Сепулькревий с Саурдустом плясали вдвоем на его постели, держась за руки, попрыгивая, поворачиваясь в воздухе, в больших аляповатых картонных масках, так что по иссохлым плечам Саурдуста хлопала грубо намалеванная кошачья морда, показывающая язык картонному подсолнечнику, за черной серединкой которого посверкивали битыми стеклами глаза семьдесят шестого графа Горменгаст.